они опасны, пока не обнародованы, сказал, что снимет что-то в ближайшем номере и их напечатает. Но ни в ближайшем, ни в каком другом публикации не было. Муратов мне объяснил, что у них идут другие материалы о Чечне и им это не очень интересно.

Тогда я позвонил знакомому на НТВ, рассказал, отправил по факсу материалы. После трех дней обсуждения мне ответили, что они этого не дадут. То же мне сказали и на «Свободе». Я не знаю, какие усилия предпринял Ковалев, чтобы блокировать эту фантастическую, невиданную ни для НТВ, ни для «Новой газеты», ни даже для «Свободы» убийственную и для него и для председателя Государственной Думы Рыбкина публикацию – может быть, ему это было и легко, но, безусловно, лгут те, кто утверждает, что в России в 1990-е годы была свобода печати. В результате я не был убит, но Юрий Калмыков внезапно и скоропостижно скончался от сердечного приступа.

Уверен, что эта блокада создавалась спецслужбами России (как, впрочем, были в этом уверены и все журналисты, среди которых были и те, кто, может быть, не все понимали, но высоко ценили работу «Гласности» и пытались хоть что-то «пробить»), а по своему масштабу, количеству вовлеченных в эту блокаду лиц и длительности она далеко превзошла первый разгром «Гласности» в 1988 году. Естественно, меня лично даже в самом длинном списке диссидентов или правозащитников, все равно в ругательном или хвалебном, никогда никто больше не упоминал. Меня не было ни сейчас, ни в прошлом.

Меня сперва это даже радовало, поскольку я спокойно выношу разнообразные клеветнические о себе измышления, но с трудом терплю хвалебные оценки, физически не могу слышать свой голос в эфире и уж тем более не могу видеть своей физиономии на экране30.

Тем не менее информационная блокада в России, конечно, плохо сказывалась на результативности работы фонда «Гласность». И все же я никогда ничего не сделал для ее прорыва – это моя вина, что-то попытаться сделать можно было. Саша Мнацаканян, уйдя от отвращения к «свободной» русской прессе с работы в «Известиях», года два или три работал в «Гласности». Но я ни разу не поручил ему поместить какой-либо (зачастую – сенсационный) материал о нашей работе. Лишь изредка мы проводили пресс-конференции, на которые приходило все меньше журналистов – что тратить время, если материал все равно не пройдет. Правда, от большой биографической статьи о себе на всю последнюю полосу «Московских новостей», которую мне предложил Егор Яковлев, я отказался сам. Но это было еще году в восемьдесят восьмом, еще до блокады.

Выступление в Петербурге о приходе к власти КГБ и путч

Публично я выступал все реже и реже. Митингов не любил, не умел и не хотел кричать, надрывать голос, тем более, что царил теперь там неизвестно откуда взявшийся Лев Пономарев, почему-то, как правило, говорили не о демократии, а о том, как им всем нужен Ельцин. Даже на похоронах отца Александра Меня поверивший Ельцину наивный отец Глеб Якунин попытался заставить людей кричать: «Ельцин, Ельцин, Ельцин». К счастью, безуспешно.

Лишь одно выступление казалось мне важным и даже необходимым. Осенью девяностого года в Ленинграде была собрана гигантская международная конференция о правах человека в меняющейся Восточной Европе. Одним из ее организаторов был известный польский правозащитник Збигнев Ромашевский, а я – одним из основных докладчиков. Впервые перед тысячным залом я внятно говорил о том, что в Советском Союзе к власти идет не демократия, а Комитет государственной безопасности – преступная, готовая на все и полностью сохранившая свою мощь и уголовный сталинский потенциал организация. Что ни частная собственность, ни Церковь не являются для него помехой, а скорее – помощью и желанной целью.

Зал, где сидели люди, потерявшие родных в лагерях и массовых расстрелах, меня активно поддерживал, то и дело начинал аплодировать. Президиум, где был не только Собчак, но такие защитники демократии в Верховном Совете, как Юрий Афанасьев, не скрывали своего неудовольствия.

На чудом уцелевшей во всех последующих обысках и разгромах «Гласности» видеозаписи этого выступления (сейчас она висит на моем сайте) видно как буквально через несколько минут перед трибуной на сцене появляется согнутая фигура человека с большим листом бумаги. На нем написано для меня, но так, чтобы не видел зал:

– Время вышло! Время вышло!

Вечером был стотысячный митинг на Дворцовой площади: где-то сохранилась фотография, на которой я стою, кажется, рядом Собчаком возле микрофона. Но повторить хотя бы частично то, что я смог сказать в зале, на площади мне уже очень аккуратно не дали.

Через два года на Конгрессе российской интеллигенции в Московском доме Союзов (бывшем Дворянском собрании) я, после Александра Яковлева и Егора Гайдара, говоривших об угрозе фашизма, сказал, что гораздо больше, чем СС и СД России угрожает Комитет государственной безопасности. Гораздо более вальяжный, чем в Ленинграде, зал внезапно замолчал, замер от страха: через месяц была искалечены и лишь случайно не убиты адвокат «Гласности» Татьяна Георгиевна Кузнецова и водитель Володя Морозов, ехавшие по моей просьбе в Калужский КГБ.

И все же еще много лет российские и зарубежные интеллектуалы, демократы, правозащитники и либералы не уставали спрашивать:

– Какой КГБ? Где вы нашли КГБ? Его уже давно нет. Все это вам просто мерещится.

Лет через пятнадцать (но не раньше) они вдруг прозрели.

Я до сих пор помню, как волновался, в каком был возбуждении, гораздо большем, чем при работе над любой другой своей статьей, когда писал текст выступления. Я понимал, что не просто предсказываю трагическое будущее России (конечно, не в реальных деталях), все, что произойдет с нами: разгром российского парламента, неизбежную авторитарную конституцию, войну в Чечне, которая превосходила преступления Сталина – он не бомбил мирные русские города, десятки тысяч людей не гибли в одну ночь в одном месте.

Вероятно, в этом волнении уже было предчувствие и всего того, что произойдет с моей семьей, со мной самим, с Фондом «Гласность». Я проводил твердую, вполне осязаемую черту между собой и моими близкими и теперь уже не только властью в СССР и будущей Российской Федерации, но и между «Гласностью» и всеми до этого казалось бы самыми близкими людьми.

Я с трудом общался с советскими либералами – хорошими, профессионально значимыми людьми, в целях самооправдания создававшими формулы, вроде этой: «Если в партию будут вступать хорошие люди, то КПСС станет гораздо лучше». На самом деле они стремились устроиться в этом тяжелом мире, самореализоваться в нем, не отдавая