Христа должен был бы выступать Другой, то есть Антихрист. Однако в конце концов он оставил Христа, видимо, полагая, что Бог, допустивший победу антихристова воинства, сам может это воинство и возглавить.

П. Флоренский видел в финале поэмы апофеоз блоковского демонизма. Ф. Степун в работе «Путь Александра Блока от Соловьева к Ленину» прямо указывает на антихристову сущность героя финала. В сборнике «Из глубины» Аскольдов, например, трактует Ленина как воплощение Антихриста, а революцию — как приход антихристова царства. С. Булгаков видел в блоковском финале самозванца, «обезьяну Христа». Луначарский, со своей стороны, сожалел, что поэт не заменил Христа вождем революции.

В интерпретации ортодоксальной советской критики, Блок предсказал победу революционного порядка над хаосом анархии. Однако сегодня можно сказать иначе: Блок предсказал торжество террора и хаоса над всем, что было для него дорого в России. Ночь и вьюга — вот образы, доминирующие в поэме. Россия, погрузившаяся во мглу, отданная на растерзание вихрю революции. И Христос благословил торжество тьмы! Для Блока, поэта мистического религиозного чувства, сама мысль о том, что Бог потворствует стихии террора и воплотившим ее насильникам «без креста», должна была быть мучительна, но он долгое время упорствовал в своем «сакральном видении» революции. К. Чуковский в своих воспоминаниях приводит типичный для того периода эпизод: «Как-то в начале января 1918 года он был у знакомых и в шумном споре защищал революцию октябрьских дней. Его друзья никогда не видели его таким возбужденным. Прежде спорил он спокойно, истово, а здесь жестикулировал и даже кричал. В споре он сказал между прочим:

— А я у каждого красноармейца вижу ангельские крылья за плечами» (‹185>, с. 223).

Конечно, и Христос во главе антихристова воинства, и ангельские крылья за плечами красноармейцев были в значительной степени данью мистической риторике. В действительности Блок, внешне принявший лозунги большевистской пропаганды и даже при случае охотно их повторявший в своих выступлениях, не мог избавиться от эсхатологических предчувствий — в которых, впрочем, обозначилась большая путаница. В письме З. Гиппиус от 31.5.1918 г. Блок, пытаясь оправдать свою позицию, объясняет переход на сторону «варваров» факторами, весьма далекими от принятия большевистской идеологии: «Не знаю (или знаю), почему Вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало — могло быть во много раз больше.

Неужели вы не знаете, что „России не будет“, так же, как не стало Рима не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I века?

Также не будет Англии, Германии, Франции. Что мир уже перестроился? Что „старый мир“ уже расплавился?» (‹185>, с. 227).

При том, что качество самой поэмы «Двенадцать» в контексте творчества Блока остается достаточно сомнительным, и поэма сегодня едва ли может служить объектом восхищения, именно странный визионерский финал продолжает дразнить своей загадочностью и в наши дни, отмеченные очередным «крушением гуманизма» в одной, отдельно взятой стране. Свидетельством тому симпозиум «Финал „Двенадцати“ — взгляд из 2000 года» с участием девяти авторитетных критиков-интерпретаторов, проведенный на страницах журнала «Знамя». Так, рассуждая о значении образа Христа в финальных строках, С. Аверинцев подчеркивает ницшеанство Блока, его тягу к игре стихий, катастрофичность мышления, утверждая, что «поэт не учитель и не лжеучитель, не пророк в библейском смысле, но и не лжепророк, а скорее тот, кто силой своего искусства объективирует привидевшееся» (‹201>, с. 191). Таким образом, конкретика образа Христа есть всего лишь производное от мистического внутреннего видения образа. В. Александров, ссылаясь на слова Б. Эйхенбаума о том, как Блок «распинает себя на кресте революции», видит во всей поэме крестный путь к страшному концу, делая многозначительный вывод: «„Двенадцать“ — апокалиптическая поэма, а потому, быть может, самое религиозное произведение Александра Блока» (там же, с. 195). Вывод заманчивый, но сама драматургия поэмы, если отделить неожиданный мистический конец, едва ли соответствует апокалиптическим представлениям эпохи.

Другие критики упоминают о христианстве Третьего Завета (по Мережковскому), которым мог увлечься Блок в тот период (Н. Богомолов) или о смиренном подчинении авторитету Церкви — но при этом отмечают, что Иисус у Блока далек от канонического изображения (Н. Котрелев).

В непрекращающейся полемике вокруг финала поэмы на тему «Христос или Антихрист?» выделяется анализ зловещей символики «Двенадцати» в исследовании В. Кантора «Антихрист, или Вражда к Европе»: «Полемизируя с Соловьевым, Блок тем не менее добавил убедительные черты, изображающие приход антихриста в его реальности. Но при этом создал поэму великого самообмана. Если бы, однако, поэт изобразил предводителем красногвардейцев, идущих „без имени святого“ и под кровавым знаменем, антихриста, то и поэма была бы другой или бы ее не было вовсе» (‹95>, с. 134). К этому стоит добавить, что Христос в финале поэмы, пронизанной мессианско-эсхатологическим духом, более всего соответствует образу Христа в преддверии конца света — тому вестнику Страшного суда, о котором со страхом и удивлением упоминает Розанов в «Апокалипсисе нашего времени». Это «дехристианизированный», дегуманизированный Христос жестокой эпохи, забывшей о милосердии.

Пафос «крушения гуманизма» — вот главная движущая сила революционных устремлений Блока, воплощенных в его творчестве 1918 г. Сразу же по окончании «Двенадцати» Блок, поддавшись революционной эйфории, пишет своих знаменитых «Скифов» — стихотворение, бесспорно, эпохальное и гораздо более популярное в тот период, чем брюсовские «Гунны»:

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, Скифы — мы! Да, азиаты — мы

С раскосыми и жадными очами!

………………………………………….

Вот — срок настал. Крылами бьет беда,

И каждый день обиды множит.

И день придет — не будет и следа

От ваших Пестумов, быть может!

О старый мир! Пока ты не погиб,

Пока томишься мукой сладкой,

Остановись, премудрый, как Эдип,

Пред Сфинксом с древнею загадкой!

Россия — Сфинкс! Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя

И с ненавистью, и с любовью!..

(30 января 1918)

Впрочем, мощный, энергетически наполненный зачин не подкрепляется общим строем стихотворения, в котором много чисто агитационной патетики и связанной с нею вульгаризмов (типа строк «…Перед Европою пригожей // …Своею азиатской рожей…» — что напрашивается на инверсию с куда более эмфатичным образом). Написанные от первого лица, от лица русского народа, «Скифы» обращены, разумеется, к народам Запада, «врагам России». В этом произведении со всей полнотой воплотился популярный еще в дореволюционные военные годы «скифский миф» и скифский архетип