хочется, чтобы и сыновья, и дочь, и сноха не отбивались от его семейного клана, не уходили в сторону от дела, которому он и его товарищи посвятили всю свою жизнь. Хоть теперь и говорят, будто наш рабочий стал не тот, что был раньше, многие высшего образования достигли, учеными да инженерами стали, — это все правда. Да только настоящий рабочий всегда останется самим собой и при институтском дипломе.

Никифор посмотрел на Николая, и отцовские глаза потеплели, ему было приятно, что Косачев сидел рядом с младшим Шкуратовым, обнимал Николая за плечи.

«Любимец Косачева, — думал Никифор о Николае. — Уселись рядышком, ведут сердечный разговор. Пускай поговорят, давно не видались. Нелишнее Кольке ума набираться, еще имеются пустые места в голове. Тарасыч к нему, как отец родной, всегда со всей душой. Был бы постарше мой Николай, женили бы его на Тамаре, и породнились бы с косачевским родом. Вон как Косачев ему что-то в башку вдалбливает, пусть слушает Колька, учится у умных людей. А то все дурит, пора бы к делу покрепче прикипеть, семью завести. Хоть и выходит из него шалопайство, а все еще много дури в нем остается. Никак не найдет себе ни жены, ни дела настоящего».

Вспоминая прошлые годы, думая о своей семье, о товарищах, Никифор Данилович прислушивался к тому, что говорили о нем. То за одним, то за другим столом поднимались гости, провозглашали тосты и, как водится в таких случаях, желали юбиляру крепкого здоровья, многих лет жизни, счастья и мира всей семье.

Кто-то из гостей звонко провозгласил:

— Никифору Даниловичу трижды «ура!».

Гости дружно закричали во всех комнатах. От троекратного «ура!» вздрогнул дом, задребезжали окна.

У Никифора Даниловича заблестели глаза. Он вынул платок, хотел вытереть слезы, но тут же поднял руки, замахал платком, требуя прекратить речи.

— Будет вам, что уж? — заговорил он, откашливаясь. — Я вот что хочу сказать, дорогие товарищи. Таких слов наговорили, даже пот прошиб. Я всякое пережил — и радость и горе. Орден Ленина в Кремле получал. В войну не успел на фронте побывать, оставили на родном заводе. Близких друзей и детишек хоронил и ни плакал. А теперь вот от ваших слов слезы по щекам размазываю. Шут его возьми, какое дело. Лучше давай гармонь, ребята! Играй веселую!

Гармонь сразу же отозвалась, заиграла. Кто-то собрался петь. Но Пронин, который сидел среди рабочих и разговаривал со всеми, как со старыми друзьями, остановил гармониста:

— Позвольте, позвольте, товарищи! Разрешите и мне сказать.

Он поднялся, сделал паузу, ожидая тишины.

— Тише! Одну минуточку.

— Слушай, что скажут.

Обведя взглядом всех, кто сидел перед ним, справа и слева, Пронин сказал:

— Присоединяюсь ко всем хорошим словам, сказанным здесь в адрес Никифора Даниловича. Поздравляя его с юбилеем, желая ему здоровья и счастья, его супруге Марии Емельяновне, я хочу обратиться к дорогому юбиляру как к старому солдату рабочей гвардии и ко всем вам, дорогие товарищи, вот с каким словом. В нашей стране любят и уважают рабочих людей. Когда нужно решать сложные, государственной важности задачи, партия обращается к народу, к рабочему классу, трубит боевой сбор, ибо всегда уверена, что каждый рабочий откликнется на зов, станет в строй, как солдат.

— Иван Николаевич, говори яснее, — перебил Пронина юбиляр. — Почему боевой сбор?

— Потому что начинается серьезное дело. Нашему заводу поручено изготовление новых труб. Это важное правительственное задание.

— Вот и правильно, — сказал Никифор Данилович. — Мы никогда не подводили. Ты, Иван Николаевич, скажи там, в Москве, — на нас можно рассчитывать. Верно я говорю, Сергей Тарасович?

Косачев кинул веселый взгляд на Пронина: «Смотри, мол, любуйся, какой у меня на заводе народ». А сам, улыбаясь, громко сказал:

— Разве кто-нибудь сомневается в наших людях? Выполним поставленную задачу и сделаем трубы в самый короткий срок.

— Вот именно! Трубы будут! — твердо сказал Андрей.

Со всех сторон раздались восклицания:

— Знаем свое дело!

— Даешь трубы!

Поднялся оживленный шум, сама собой загремела, залилась в переборах гармонь, застучали подметки по дощатому полу, пошла, закрутилась пляска, задрожал пол, задребезжали стекла.

Косачев и Пронин покинули дом Шкуратовых поздней ночью. Оба были довольны встречей с людьми. Было легко, спокойно, твердо верилось: с таким народом горы свернешь.

8

Тем же вечером в тихом переулке неожиданно встретились Алька и Нина.

Нина шла по сугробам, несла на руках укутанного в теплую одежду сынишку. Алька не свернула с дороги, преградила Нине путь.

— Ну здравствуй! — дружелюбно сказала Алька. — Вот не ждала такой встречи.

— Здравствуй и прощай, — ответила Нина, желая обойти Альку.

— Постой, гордячка. Не зверь, не укушу.

— Некогда мне, ребенок замерзнет.

— Что же пешком ходишь, инженерша? Простудишься.

— Не инженерша я теперь, ушла от него.

— Врешь, Нинка! — Алька с жалостью смотрела на Нину. — Где же ты приютилась с мальчишкой?

— У тети Даши. Живем в моей прежней комнатке.

— Вот это новость! Муженек-то твой каков, а еще образованный!

— Он не виноват.

— Знаем мы их, мужиков-то. Не виноват! Да ты шибко не горюй. Подумаешь! Дай-ка понесу мальчишку. Не бойся, не уроню.

Алька протянула руки к мальчику, и Нина, поколебавшись, отдала ей сына.

Они пошли по белому, рыхлому снегу. Алька шагала впереди, торопилась. Наконец остановились у ворот.

— Давай сама понесу, — потянулась за сыном Нина.

— Какой славный малышка! Неси поскорее в тепло, — улыбаясь на прощание мальчику, сказала Алька.

Когда Нина вошла в калитку и стала подниматься на крыльцо, Алька крикнула ей вдогонку:

— Знай, подружка, я тебе не враг. Если что надо или помощь какая потребуется, только слово скажи.

— Испытала я твою помощь, как же!

— Дурой была. Верила, что ты счастливая будешь с инженером, а я свою удачу в другом месте ловила. Да не поймала, ни тебе, ни мне не достался Николай, в холостяках живет! Как же ты теперь будешь?

— Не твоя забота, проживем.

Алька осталась одна у калитки, в раздумье смотрела вслед ушедшей Нине. И вместе с чувством жалости и сострадания ее охватила тревога: а вдруг теперь Николай женится на Нине? Опять закрывается для Альки дорога к Николаю?

Поспелов в эти дни не находил себе места, боялся показаться людям жалким и беспомощным, изо всех сил старался сохранить достоинство, держал себя в руках. Однако не вытерпел, отправился в дом к тете Даше, где жила теперь Нина с сыном. Решительность покинула его сразу, как только он переступил порог и увидел Нину. Теребя шапку в руках, неуверенно шагнул к жене, лицо его было бледным, он заговорил сбивчиво, заикаясь:

— Я п-прошу т-тебя, Нина. Ве-вернись д-домой, я