только мой отец не виноват: он хорошо сработал дом. Я читал надпись на памятнике старого полковника не далее как в прошлую субботу и рассчитал, что дом стоит уже тридцать семь лет. Немудрено, что нужно починить где-нибудь кровлю.

– Не знаю, что господину нужно, – отвечал негр Сципион. – Дом очень хороший… видно, так думал и старый полковник Пинчон, а то зачем бы старику бродить да пугать бедного негра?

– Добро, добро, приятель Сципион, скажи своему господину, что я иду, – сказал плотник, смеясь. – Для починки не найти ему лучшего мастера. Так в доме нечисто? Надобно взять мастера побойчее меня, чтоб выжить привидения из семи шпилей. Если б даже и полковник присмирел, – прибавил он, бормоча сквозь зубы, – так мой старый дед, колдун, точно не оставит в покое Пинчонов, пока будут стоять стены этого дома.

– Что ты ворчишь себе там под нос, Мэтью Моул? – спросил Сципион. – И зачем ты смотришь на меня так косо?

– Ничего, черняк, – отвечал плотник. – Ты разве думаешь, что на тебя никто не должен косо глядеть? Ступай, скажи своему господину, что я иду, а если встретишь мистрис Алису, его дочь, так передай ей от Мэтью Моула низкий поклон. Она вывезла из Италии смазливое личико – смазливое, нежное и гордое, – эта Алиса Пинчон.

– Он говорит о мистрис Алисе! – воскликнул Сципион, вернувшись. – Ничтожный плотник! У него нет больше дела, как только таращить на нее глаза!

Надобно знать, что этот молодой плотник Мэтью Моул был мало понимаем и не слишком многими любим в этом доме – не потому, впрочем, чтобы что-нибудь было известно о нем предосудительное или чтоб он считался плохим и ленивым мастером в своем ремесле. Отвращение (именно отвращение), с которым многие на него смотрели, было отчасти следствием его собственного характера и поведения, а отчасти перешло к нему по наследству.

Он был внуком Мэтью Моула, одного из первых поселенцев города, прославившегося страшным колдовством. Этот старик пострадал вместе с другими, подобными ему. Несмотря, однако, на то, суеверный страх остался в памяти народа неразрывно связанным с именами пострадавших за ужасное преступление – колдовство, и многие были уверены, что могилы не в состоянии были удерживать этих мертвецов, брошенных наскоро в землю. В особенности же толковали о старом Мэтью Моуле, который будто бы так же мало затруднялся подняться из своей могилы, как обыкновенный человек встать с постели, и был видим так часто в полночь, как живые люди среди белого дня. Этот злокачественный чародей (которого виселица, по-видимому, вовсе не исправила) по старой привычке бродит привидением по дому, называемому Домом о Семи Шпилях, на хозяина которого он имел неосновательную претензию за поземельный доход. Дух, как видите, с упорством, которое было отличительным свойством живого Мэтью Моула, настаивал на том, что он был законный владетель места, на котором был построен дом. Он требовал, чтобы упомянутый поземельный доход с того самого дня, когда начали рыть погреб, был выплачен ему сполна или же отдан сам дом, в противном случае он, мертвец-кредитор, будет вмешиваться во все дела Пинчонов и причинять вред им на каждом шагу, хоть бы прошла тысяча лет по его смерти. История, пожалуй, нелепая, но она не казалась невероятной тем, кто помнил, какой непоколебимый упрямец был этот старчуган Мэтью Моул.

Внук колдуна, молодой Мэтью Моул, по общему мнению, наследовал некоторые из подозрительных свойств своего предка. Странно сказать, сколько нелепых толков ходило в народе об этом молодом человеке. Говорили, например, что он обладает чудной силой вмешиваться в человеческие сновидения и располагаться в них по своей прихоти, совершенно как дирижер в театре. Много было рассказов между соседями, особенно же между соседками, о том, что они называли волшебным глазом Моулов. Некоторые говорили, что он может проникать в человеческий ум; другие – что чудесной силой своего зрения он может заставить, кого захочет, думать по-своему или, если ему угодно, послать человека к своему деду на тот свет; еще некоторые уверяли, что у него так называемый недобрый глаз и что он может повредить урожаю хлебов и высушить ребенка, как египетскую мумию. Но всего больше вредили молодому плотнику в общем мнении, во-первых, осторожность и суровость врожденного его характера, а во-вторых, то, что он удалился от церкви и навлек на себя подозрения в еретических мнениях относительно религии.

Получив требование мистера Пинчона, плотник окончил только небольшую работу, которая была у него в руках на ту пору, и отправился в Дом о Семи Шпилях. Это замечательное здание, несмотря на несколько устаревшую архитектуру, было все еще одним из лучших городских домов. Настоящий владелец его, Гервасий Пинчон, говорят, не любил, однако, его вследствие тяжелого впечатления, произведенного на него в детстве внезапной смертью его деда: подбежав однажды к полковнику, чтобы взобраться к нему на колени, мальчик вдруг заметил, что старый пуританин был мертв. Достигнув возмужалости, мистер Пинчон посетил Англию, женился там на богатой леди и потом провел несколько лет отчасти на родине своей матери, а отчасти в разных городах европейского материка. В течение этого периода наследственный дом его был предоставлен в распоряжение одного родственника, которому вменено было в обязанность поддерживать его в первоначальном виде. Этот договор был выполняем в такой точности, что теперь, когда плотник приближался к дому, опытный глаз его не мог открыть в нем никаких признаков повреждения. Пики семи шпилей остроконечно стремились кверху, гонтовая крыша была непроницаема для дождя, и блестящая штукатурка покрывала сплошь наружные стены и сверкала в лучах октябрьского солнца так, как будто она была сделана только неделю назад.

Дом был полон жизни и напоминал своим привлекательным видом веселое выражение на человеческом лице. С первого взгляда было заметно, что его населяет большое шумное семейство. В ворота проехал на задний двор большой воз дубовых дров; дородный повар – а может быть, и дворецкий – стоял у боковой двери и торговался с поселянином за несколько привезенных в город на продажу индеек и кур. Время от времени горничная, чисто одетая, а иногда и лоснящееся черное лицо невольника выглядывали в окно из нижнего этажа. В одном открытом окне, во втором этаже, наклонялась над горшками прелестных и нежных цветов – чужеземных, но которые никогда не знали более приветливого солнца, как осеннее солнце Новой Англии, – молодая леди, тоже чужеземная, как цветы, и столь же прелестная, столь же нежная, как они, и ее присутствие сообщало невыразимую грацию и что-то обворожительное всему зданию. Сам по себе это был только крепкий, весело глядящий