И. А. Крылов скончался на 77 году от рождения, и если мы сообразим два тома его басен с тем временем, в которое он начал писать, то, вопреки общему мнению, скажем и про него то же, что про Баратынского, что как ни много сделал он для словесности нашей, но сделал весьма мало в сравнении с тем, что подобный ему талант мог бы совершить во всякой другой литературе.

Величие таланта Крылова заключается не столько в великом литературном достоинстве его произведений, сколько в красоте их народности. Крылову принадлежит честь единственная, ни с кем не разделенная: он умел быть народным, и, что еще важнее, он хотел быть русским в то время, когда всякое подражание почиталось просвещением, когда слово иностранное было однозначительно с словом умное или прекрасное; когда, поклоняясь нашим выписным гувернерам, мы не знали оскорбительного слова хуже слова Moujik! В это время Крылов не только был русским в своих баснях, но умел еще сделать свое русское пленительным даже для нас. Хотя долго продолжалось время, когда и ему не отдавали справедливости, с исключительным восторгом читали басни Дмитриева, впрочем исполненные истинных красот, и почти против совести смеялись русским рассказам Крылова.

Крылов был прекрасен своею народностью, но не в силах распространить ее влияние на словесность. Это предоставлено было другому.

Что Крылов выразил в свое время и в своей басенной сфере, то в наше время и в сфере более обширной выражает Гоголь.

После появления «Мертвых душ» Гоголя много говорено было за них и против них не только в литературе, но и во всех кругах читателей; между тем, от восторженных похвал и страстных порицаний осталось, кажется, одно общее убеждение, что Гоголь в словесности нашей есть представитель той новой, великой, до сих пор в ясном виде еще не являвшейся силы, которой неисчислимые результаты могут произвести совершенный переворот в нашей литературе и которую называют силою русской народности. До сих пор мы были и находимся еще под влиянием французов и немцев. Жизнь нашей словесности оторвана от жизни нашего народа. Но, читая Гоголя, мы понимаем возможность их соединения. Впрочем, не потому Гоголь народен, что содержание рассказов его взято по большей части из русской жизни: содержание не характер; Шекспир столько же англичанин, описывая Рим и Венецию, сколько в своих британских драмах; не потому также называем мы Гоголя «народным», чтобы народ читал его (слава Богу, народ наш еще живет в литературе славянской, и немногие просвещенные гражданскою грамотностью продолжают образовываться посредством «Выжигина»[237], Орлова[238] и Поль-де-Кока[239]), но потому, что в глубине души его таятся особенные звуки, потому что в слове его блестят особенные краски, в его воображении живут особенные образы, исключительно свойственные русскому народу, тому свежему, глубокому народу, который не утратил еще своей личности в подражаниях иностранному. Если бы и можно было перевесть Гоголя на чужой язык, что, впрочем, невозможно, то и тогда самый образованный иноземец не понял бы лучшей половины его красот.

В этой особенности Гоголя заключается глубокое значение его оригинальности. В ней его права на великое действие в литературе еще более, чем в гениальности его произведений. Ибо если справедливо, что красота принадлежит всем нациям, что статуя греческая равно нравится немцу и русскому, то надобно сознаться, что для понятия чужой красоты необходимо некоторое разумное отвлечение, охлаждающее ее действие, между тем как красота своенародная, окруженная невидимым строем сочувственных звуков, близких и далеких отголосков, темных и ясных сердечных несознанных воспоминаний, не отрывает мечту от жизненной сферы, но, действуя двойною силою, связывает художественное наслаждение, подлежащее сознанию, вместе с безотчетными пристрастиями нашей особенной жизни.

Этим объясняется, может быть, и безмерное сочувствие к Гоголю некоторых, и неимоверные нападения на него других.

О многих книгах, вышедших в прошедшем году, «Москвитянин» не успел еще известить своих читателей. Мы постараемся теперь хотя отчасти дополнить этот недостаток.

Молитва святого Ефрема Сирина. Беседы на Святую четыредесятницу (Харьков, 1844). О грехе и его последствиях. Беседа на Святую четыредесятницу (Харьков, 1844)

Все выходящее из-под пера преосвященного Иннокентия[240] принадлежит не одному богословию, оно составляет вместе богатое украшение нашей словесности вообще. В этом последнем отношении желаем мы выразить впечатление, произведенное на нас этими двумя книгами.

Произведения преосвященного Иннокентия представляют особенный характер духовного красноречия, выражающийся более или менее во всех его сочинениях, но преимущественно обозначившийся в его двух седмицах — Страстной и Светлой. Однако несмотря на то, что эта особенность характера весьма ощутительна для каждого читающего, она легче может быть отличена чувством, чем выражена словами, и если бы от нас потребовали ее определения, то мы затруднились бы обозначить ее какою-либо формулой. Красноречие, теплота, ясность мыслей, живость представлений — все эти качества могут принадлежать и другим проповедникам, но между тем, читая преосвященного Иннокентия, вы ясно понимаете, что в действии его слова есть нечто особенное, исключительно ему принадлежащее. За неумением сказать нашу мысль кратко, постараемся объяснить ее хотя описательно.

Духовное красноречие имеет две стороны, слагается из двух частей, из двух сил, которыми оно действует. Одна заключается в изложении вечных истин, неизменяемо живущих в церкви, другая состоит в применении этих вечных, неизменяемых учений к тем вечно изменяющимся обстоятельствам времени и места, в которых проповедник застает своих слушателей. Если бы первая часть, т. е. изложение истины, была одна необходимая для поучения, то в таком случае не нужно было бы говорить проповеди, достаточно было бы повторять однажды составленный катихизис. Если бы вторая стихия проповеди, т. е. применение вечных истин к изменяющимся обстоятельствам, относилась единственно к тем беспрерывно возвращающимся недостаткам человека, в которых он, по всегдашней слабости своей природы, может одинаково находиться во всякое время, несмотря на различие времени; если бы проповедь, говорю я, ограничивалась только теми увещаниями и возбуждениями, которые во все века и у всех народов равно необходимы для поддержания веры и жизни православной против всегдашнего враждования страстей, неразумия и соблазнов, — то в таком случае весьма достаточно было бы для нас богатого наследства древних Отцов, и слово новое могло бы казаться почти излишним после всего уже прежде сказанного великими столпами церкви. Но между тем, несмотря на все душепитательное, что мы можем почерпнуть в писаниях древних Учителей, мы чувствуем, однако же, что кроме того нам необходимо еще подкрепительное слово современного нам пастыря, близкого свидетеля наших особенных недоумений и немощей, разрешителя наших новых затруднений, утешителя при новых бедствиях, указателя пути при новых заблуждениях, вразумителя при новых сомнениях, возникающих, может быть, из одного корня,