– Отвори, Семен! Не молить, не плакать – плюнуть в рожу тебе хочу!

Холопы, нахрабрясь, взяли Федора за плечи.

– Прочь! – выкрикнул он, расшвыривая смердов.

– Не отокроешь? – в голос вопросил он молчащую тьму. – Не отокроешь, Семен? Дак помни! Воздастся тебе! Жестокою смертью погинешь, помни мои слова, Семен, не забывай!

Его снова взяли за плечи. Федор, ощерясь, вырвал нож. Толпа раздалась. Он прянул к коню, взмыл в седло, бешено, с места, ринул скакуна в опор.

Дворский, обморочно наваливаясь на непослушные створы, с треском захлопнул ворота, прохрипел:

– Засов!

И только ощутив ладонями продернутый в кованые проушины дубовый брус, забормотал, отходя:

– Свят, свят, свят! Чур меня, чур! Не виноват, батюшки святы, эк оно пакостливо совершилось-то!

В хоромах же в этот час творилось следующее. Семен еще не ложился: писал грамоту отцу. Братья уже задремывали на постеле. Приезд Александра застал его врасплох, и Семен, смутясь духом, разбудил было братьев и сенного боярина. Андрей, моргая со сна, долго не понимал, что и кто. Иван хотел было уже встречать тверского князя, и только боярин сразу сообразил дело:

– Нельзя тебе, батюшка, видеться с им! Николи нельзя! Узбека осердишь, отцову волю порушишь! Бесермены скажут, что ты, батюшка, с ими заодно, с тверичами-то, вместях, значит! Дак и его теперича не спасешь, и себе худо содеешь!

Боярин был трижды прав, а братьев и будить не стоило. Но, разбуженные, уразумев дело, вдосталь намученные уже тем, что происходило и деялось в Орде от их имени, они не захотели остаться в стороне. Едва боярин выбежал из горницы – отдать приказ дворскому не пускать князя, Андрей кошкою кинулся вслед за ним, выкрикивая:

– Стой! Князя не трожь, смерд! Я сам приму Александра! – заносчиво бросил он Симеону через плечо, но не поспел сделать и двух шагов.

– Не смей! – С нежданною дикою силой Симеон схватил брата за плечи и ринул его в сторону от дверей.

Андрей, не удержавшись на ногах, пал на колена и руки, вскочил, едва не бросился сам на брата, но замер – глаза в глаза. Страшные мгновения оба молчали. Но вот плечи Андрея свело судорогою, он сгорбился, всхлипнув, разжал кулаки и проговорил с обреченностью ужаса:

– Мы убийцы!

– Да! – жестко отмолвил Симеон. – И я – паче тебя!

– Уби… уби… – губы Андрея не слушались.

– Да! – повторил Симеон. – Мы убийцы!

– Неужели ничего нельзя содеять? – жалобно, впервые подав голос, проговорил Иван.

– Ничего. И выбора нет. Это – власть! – сурово отмолвил Симеон.

– А я не хочу такой власти! – выкрикнул Андрей.

– Ты и не получишь ее, – мрачно возразил Симеон. – Я старший. И в ответе за все. И грех – на мне. Хочешь знать, я уже наказан. Смертью сына. И это не все, а начаток господней грозы…

– Отец нас, как котят, бросил сюда, а сам… – пробормотал Андрей,вздрагивая.

– Батюшку не трожь! – выкрикнул высоким голосом Симеон. – Ему тяжеле, чем нам! Веси ли вы оба, почто нас троих отослал он в Орду? Может, мы… может, нас… яко Авраам Исаака… на заклание… Дак каково было батюшке посылать нас на смерть?! Ежели бы другояко поворотило здесь, про это ты думал?

– А что… Могли разве и нас? – вновь подал голос Иван.

– Да! Выбора нет! Кого ни то… нас или их… Теперича Александр Михалыч, а могло, могли мы!

Андрей вдруг пал ничью на постелю и зарыдал.

– Спи! – примирительно проговорил Симеон. – А я буду молить Господа.

В этот-то миг и раздался бешеный стук в ворота. Симеон решительно дунул на свечу и выскочил в сени, прихлопнув за собою и подперев какою-то палкой тяжелую дверь.

Руки его, совершенно ледяные, лежали на засове дверей, когда Федор снаружи колотил и кричал поносно. Симеон стоял в полной темноте в одной нижней рубахе, не чуя холода, и только беззвучно повторял, шевеля губами:

– Господи, господи, господи…

Когда Федор выкрикнул свое последнее, про плевок, Симеон склонил голову (пальцы аж побелели, вцепившись в затвор) и прошептал в темноту:

– Ну же, плюнь, плюнь на меня! Хуже я худших на земле!

И только когда там, на дворе, со скрипом захлопнулись ворота, Симеон, стуча зубами, на цыпочках прошел в горницу (братья молчали, слава Богу) и, не зажигая огня, ощупью добравшись до ложа, повалился лицом вниз на постель.

О ночном событии ни во второй, ни в третий день оба, отец и сын, не говорили друг с другом. Двадцать восьмого октября, в день памяти святых мучеников Терентия и Неонилы и святой мученицы Параскевии, Александр, заметно постаревший за прошедшие сутки, велел служить заутреню и молился долго, с увлажненными глазами. Князев духовник вспоминал потом, что Александр в этот день слушал псалмы Давыдовы и на словах: «Господи, что се умножишася стужающие ми… мнози глаголют душе моей: несть спасения ему…» – прослезился.

Так ли, нет, но на позднем утре деятельная натура князя взяла свое. Александр сел на коня и поехал вновь по знакомым ордынцам, перенимаючи вести о казни своей, а доверенного слугу послал к царице за тою же нужою. О полден князь и слуга одновременно воротились в стан. Надежды не было. Более того: надежды не было и для Федора. Александр, растерянный, не зная, как повестить, как высказать, зашел к сыну, но Федор не дал ему говорить.

– Знаю, отец! – отмолвил он на молчаливый крик воспаленных родительских глаз. – Да мне и соромно было