Шрифт:
Закладка:
Так к утру я записал почти все. Записал и не заметил, как сон упрятал меня под стол. Проснулся, бросился ошалело в один отсек, в другой. В блиндаже ни души.
— Где командующий?! — кричу во всю глотку.
— Зачем он тебе? — послышался голос его ординарца.
— Статья готова.
— Он знает и велел не трогать тебя. Можешь еще подремать. Придет — разбужу.
Проклиная себя на чем свет стоит, я выскочил из блиндажа и кинулся по ходу сообщения на Мамаев курган. Там мой батальон. Какой же ты после этого комиссар, если не знаешь, что с ним! Засоня, растяпа...
На подъеме к северному плечу кургана меня встречает Чуйков с адъютантом.
— Ты куда? — спрашивает он.
— В батальон.
— Возвращайся. Нет твоего батальона.
— Как?!
— Вот так.
В то утро на батальон, оборонявший северные скаты кургана, навалились свежие полки 101‑й легкопехотной немецкой дивизии. Навалились, уже начали прорываться к железнодорожной насыпи, но сюда подоспел резервный полк командарма, и положение было восстановлено. Однако моего батальона не стало. В неравной схватке уцелели лишь единицы. Ни комбат, ни командиры рот и взводов не оставили своих позиций. Стояли насмерть и погибли вместе с бойцами.
Позже, лет через двадцать после Сталинградской битвы, день окончания которой я отмечаю как день своего второго рождения, Василий Иванович заметил:
— Тебе следует отмечать раньше.
— Почему? — спросил я.
— Вспомни день гибели того батальона, в котором ты был комиссаром...
— Помню...
В дни наступательных боев он часто появлялся там, где, по сведениям разведки, не ожидалось осложнений: ему каким-то чудом удавалось угадывать — нет, именно здесь противник будет наносить коварный контрудар. Так и есть: немецкие танки внезапно появляются перед позициями, но Чуйков уже успел нацелить сюда артиллерию, подвижные части, и хитроумный замысел противника сорван.
На подступах к Люблинскому оборонительному рубежу он неожиданно влетел на машине в расположение нашего полка. Мы отбивали яростные вражеские контратаки. Что ему тут делать? Есть что: тут обозначился прорыв обороны противника. Вскоре наши главные силы ворвались в Люблин.
При наступлении на Берлин он вовремя разгадывал замыслы гитлеровских стратегов и вел полки своей армии с наименьшими потерями, хотя мы действовали на главном направлении. Его чутье и умение находить верные решения, порой дерзкие, но с точным прицелом, позволили нашим частям прорваться в Тиргартен, к логову Гитлера, к имперской канцелярии. Приказ о прекращении боевых действий и о капитуляции Берлина был подписан начальником берлинского гарнизона на командном пункте Чуйкова.
Вполне возможно, что та самая пуля, которая искала мое сердце в последних боях за Берлин, осталась неизрасходованной в обойме или в казеннике карабина, а затем, после капитуляции берлинского гарнизона, попала в свалку трофейного оружия, переплавленного в слитки металла для нужд народного хозяйства.
...Так случилось, так получилось, так повезло мне на войне, как говорится, всем смертям наперекор. Земной поклон отцу и матери, родившим меня с такой судьбой. Да, я счастлив тем, что смерть пощадила меня на фронте, но она сделала свое злое дело против меня вскоре после войны. В Германии 18 мая 1946 года меня и мою жену постигло большое горе: там, на Веймарском кладбище, мы похоронили шестилетнего сына Володю. Злобные люди нашли способ отомстить мне за живучесть в войне смертью сына. Но я остался в строю. И вот хожу по хлеборобному полю, там, где родился сын, обдумывая ответ на вопрос жены Харитона Устименко, погибшего в Сталинграде: «А ты-то как уцелел в такой войне?»
3
Признаюсь, мне уже трудно расставаться с семьей Ольги Харитоновны. Бывает же так — не успел переступить порог незнакомого дома, и он стал тебе родным. И эти ребята, ее сыновья Алеша и Харитон, с которыми я сейчас занимаюсь расстановкой щитов на поле, стали для меня близкими. И они привязались ко мне так, что, уйди я сейчас с поля, и у них, кажется, потеряется всякая вера в дружбу с людьми. Разве можно допустить такое? Однако хорош тот гость, который не забывает, что у него есть дом. Мне пора возвращаться в Москву.
До свидания, хлеборобное поле. Верю, к следующему приезду ты ответишь здешним трудолюбивым земледельцам тучным урожаем сильной кулундинской пшеницы.
Задание дня выполнено. Полевод уже осмотрел ряды расставленных щитов и кружит шапкой над головой: кончай работу, расходись по домам...
К ужину в доме Усковых появился Николай Федорович Колчанов. Как видно, не первый раз заезжает сюда секретарь райкома. Заезжает поговорить, посоветоваться в домашней обстановке с опытным полеводом и опытной телятницей.
Разговор снова зашел о Сталинградской битве, и я пытаюсь найти наиболее точный ответ на вопрос Анны Андреевны: «А ты-то как уцелел на такой войне?» Рассказываю то, о чем думал сегодня в поле. Все слушают внимательно. Николай Федорович помогает мне подсказками, уточнениями, личными наблюдениями, не боясь сделать такой вывод: «Фронтовое счастье есть, и в него надо верить». Он тоже фронтовик, тоже хлебнул немало лиха в окопах и на тропах разведчиков, и у него есть основания высказывать свои взгляды и суждения по этому вопросу.
— Но главное, — заключил он, — на фронте без взаимной выручки нечего делать. Боевая дружба — надежный щит в любом бою. Поэтому и теперь нельзя забывать фронтовых друзей...
— Это укор или напоминание? — спросил я.
— Ни то и ни другое, — ответил он. — Но если чувствуешь за собой такой грех, то постарайся вспомнить.
— Стараюсь... Неужели еще один прокол допустил, забыл кого-то из однополчан?
— В нашем районе — нет, а вот у тебя под боком, в Москве, более двадцати лет живет один ветеран Сталинградской битвы, и ты ни разу не навестил его.
— О ком идет речь?
— О начальнике разведки семьдесят девятой гвардейской дивизии Василии Васильевиче Графчикове. Помнишь такого?
— Он, кажется, скончался на
