и порочной власти, предсказанный в «Братьях Карамазовых», сбывается в «Ананасной воде». Пелевин, как и Достоевский, считает, что человек обладает врожденным правом на свободу. Вне зависимости от того, считать это право благословением, пыткой или тем и другим сразу, люди от него отказались, а заодно избавились от разума и морали (говоря языком Достоевского или Библии – познания добра и зла). Высокие технологии обеспечивают их чудом, тайной и авторитетом. Машина вытеснила божество.

Обозначенная Достоевским проблема отношений людей с божественным обрастает в «Ананасной воде» и другими ироническими коннотациями. Первая запись, которую слушает Левитан, находясь в депривационной камере, начинается словами: «Бог есть свобода»497. В заточении Левитана насильно знакомят с представлениями о Боге как свободе в духе Достоевского и Бердяева, причем примет он эти теории или отвергнет, зависит от вводимых ему стимулирующих веществ. В «духовных» переживаниях Левитана отсутствует именно фактор свободного выбора. Устремляясь к Богу (или дьяволу), он ничего не выбирает.

Левитаном можно манипулировать как угодно, и его случай наводит на мысль, что чудеса (высокие технологии и наркотики), тайна и авторитет (ФСБ и ФБР) успешно вытеснили свободу воли. Размышления Достоевского о свободе на данном этапе должны (за редким исключением) казаться устаревшими:

Все дело было в квасе Добросвета. Он постоянно экспериментировал с составом, и эффект был то слабее, то сильнее – но каждый раз мне приходилось осознавать взрывающиеся в моем мозгу смыслы с какой-то загробной необратимостью. Я проваливался в прочерченную ими борозду, чтобы мучительно умереть в ней зерном, которому еще предстояло взойти. Всякий раз это была агония, потому что спрятаться от звучащих в моем черепе голосов во влажной черноте было совершенно некуда – и я становился добычей любого настигавшего меня шепота498.

Иронически переосмысляется гибель зерна в борозде, отсылающая к эпиграфу «Братьев Карамазовых»: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12: 24). Этот библейский образ – лейтмотив романа Достоевского, вновь возникающий в эпизоде похорон Илюши, так что финал романа смыкается с эпиграфом. Смерть мальчика – то самое зерно, которое при попечении Алеши Карамазова способно принести плоды доброты в других детях, переживших Илюшу. ФСБ и другие спецслужбы, разумеется, мало чем напоминают Алешу Карамазова, поэтому плода ждать не приходится, зато риск погибнуть для Левитана действительно велик.

Фортепьянные клавиши и суррогатные жены

В романе S. N. U. F. F., как и в «Ананасной воде», изображен мир, где чудо, тайна и авторитет растоптали свободу воли. Если в «Легенде о Великом инквизиторе» Иисус отказывается от меча Кесаря, то в мире S. N. U. F. F. «все есть Маниту – и Бог, и кесарь, и то, что принадлежит им или вам»499. Теология офшара сочетает в себе мистицизм, торговлю и последние достижения науки. Великий инквизитор Достоевского с опозданием признается, что помогал дьяволу, а божество в романе Пелевина недвусмысленно зовется Маниту-Антихристом.

«Записки из подполья» (1864), повесть Достоевского о человеческой свободе и ее пределах, – еще один текст, позволяющий лучше понять творчество Пелевина. В противоположность Великому инквизитору, Достоевский убежден, что подлинная вера невозможна без свободы воли, основанной на преодолении естественного детерминизма и устоявшихся причинно-следственных связей. В центре «Записок из подполья», как и произведений самого Пелевина, – антитеза свободы воли и детерминизма. Но если в «Записках из подполья» рассказчик предполагает, что человеческую натуру объяснят с помощью науки в далеком будущем, то в S. N. U. F. F. (и в других произведениях Пелевина) высокие технологии уже настолько развиты, что наука позволяет классифицировать и контролировать действия человека.

Законы природы кажутся человеку из подполья преградой, которую не в силах преодолеть свобода воли:

…Наука научит человека… что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в календарь…500

Используемые Достоевским механистические метафоры «фортепьянной клавиши» и «органного штифтика» представляют человека как безвольную машину, управляемую законами природы. При достаточном развитии науки эти законы откроют, и человеческое поведение станет абсолютно прозрачным.

В «Записках из подполья» звучит мысль, что научные достижения позволят предсказать любой человеческий поступок, но, пусть даже поведением людей руководят законы природы, пока такие логарифмы не вычислены, оно остается непредсказуемым. Но в своих опасениях рассказчик выражает сомнение в иррациональной подоплеке, свойственной человеческой природе: «…Ну, если вправду найдут когда-нибудь формулу…»501 Пока же он рад, что «этого еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего зависит…»502 Подпольный человек ставит иррациональный каприз выше разума и выгоды как проявление свободной воли, насмехаясь над Чернышевским и его единомышленниками, превозносящими разум и разумный эгоизм. Если разумный эгоизм предполагает жесткие законы поведения и поддается научному расчету, иррациональное желание способно противостоять рациональной выгоде и ускользнуть от математических логарифмов: «Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия» и есть те человеческие качества, от которых «все системы и теории постоянно разлетаются к черту»503. Даже утверждая всесилие законов природы, герой Достоевского пытается найти лазейку. Как отмечали многие исследователи, его рассуждения содержат внутреннее противоречие504. Человек из подполья думает, что свободная воля способна так или иначе свернуть с пути, проложенного законами природы, если человек сделает что-то назло собственным побуждениям, лишь бы только по-своему, или будет поступать попросту безрассудно, чтобы освободиться от оков разума.

Вопросы несвободы, предсказуемости и естественного детерминизма занимают и самого Пелевина. Его Homo zapiens («Generation „П“»), машины для производства баблоса (Empire V), арифмометры («Ананасная вода»), биороботы (S. N. U. F. F.) и прочие образы такого рода – современная версия «фортепьянных клавиш» и «органных штифтиков» Достоевского. Свобода воли во всех перечисленных случаях иллюзорна, а людьми управляют несложные поведенческие алгоритмы, построенные на производстве и потреблении денег. Но Пелевин – как и эпоха, о которой он пишет, – куда более радикален, чем его живший в XIX веке предшественник. С точки зрения Пелевина проблема уже не в том, что наука сможет расчислить все человеческие поступки, а в том, что она уже это сделала – и создала постчеловека. Вот почему Homo sapiens заменен на «кубометр пустоты в состоянии ХЗ» («Generation „П“»), а «никакого „тебя“ во всем этом нет»505.

Достоевский устами подпольного человека выражает опасение, что детерминизм и наука будут подавлять свободу воли, в то время как Пелевин в своих текстах исследует механизмы социального и научно-технического контроля, превращающие людей в фортепьянные клавиши и органные штифтики. Законы природы, диктующие поведение человека, не просто открыты – ими пользуются те, у кого нет никаких принципов506. Если Достоевский предполагает, что наделенные земной властью когда-нибудь научатся извлекать выгоду из людей, утративших свободу воли, то Пелевин подробно показывает, как те, кому выгоден существующий порядок вещей, используют естественные (и неестественные) человеческие желания, чтобы заставить все общество плясать под их дудку.

Что касается роли разума и чувств в условиях несвободы, здесь между Достоевским и Пелевиным больше расхождений. Пелевин изображает персонажей, несвободных как в рациональном, так и в эмоциональном плане. Люди у него не способны побороть эгоизм, но они и не разумные эгоисты, умеющие распознать свою подлинную выгоду и творящие добро по необходимости (как у Чернышевского). Пелевинских персонажей скорее уместно, перефразируя Чернышевского, назвать