ей было приятно.

Да, из-за странного каприза за столько лет супружеской жизни, не было и ночи, чтобы она хотя бы час спала, положив голову Юсуфу на грудь.

Как считалось проступком оставаться в объятиях партнера секундой позже, чем закончился вальс, так же и она в своих мыслях считала невозможным оставаться в объятиях Юсуфа после того, как закончатся телесные наслаждения. И, поцеловав его в губы, возвращалась к себе в комнату.

Да, нельзя было отрицать, что любому приятно заснуть на мгновение, а потом проснуться на груди любимого человека, а если и не любимого, то того, кому доверяешь.

В это мгновение в голову Зулейхе пришла и другая мысль. Голова, которая покоилась на груди этого молодого и страстного человека, плечо, что он сжимал ладонью, в конце концов принадлежали той, которая несколько лет приходилась ему женой. На самом деле невозможно было представить, чтобы эта голова и это обнаженное тело, с которыми оказалось связано столько воспоминаний, не вызывали в нем вожделение и страсть.

Но Зулейха, хотя привлекла всю свою наблюдательность, не замечала в муже ничего кроме спокойствия и заботы человека, который держит на руках больную или просто заснувшую сестру.

И это глубокое спокойствие, которое не поддавалось никаким логическим объяснениям, стало Зулейхе неожиданно казаться признаком сильнейшей обиды.

Машина неожиданно остановилась у въезда на мост. Юсуф заговорил с шофером, и Зулейхе пришлось поднять голову. Чтобы больше походить на только что проснувшегося человека, она широко распахнула глаза. Если бы Юсуф обратил на нее внимание в эту минуту, то по ясному и полному глубокой задумчивости взгляду он бы понял, что Зулейха уже давно не спит.

Юсуф медленно высвободил руку, которой придерживал жену, и счел нужным объясниться:

— Вы так утомились, что задремали. У вас голова наклонилась. И мне пришлось вас подхватить. — Потом вышел из машины и протянул ей руку, чтобы помочь выйти: — Надеюсь, вас не затруднит немного пройтись пешком. Совсем немного, шагов: сорок-пятьдесят…

Рядом с мостом висела табличка, которая гласила, что грузовому транспорту и автомобилю запрещается по нему ехать.

Зулейха прочитала ее и растерянно спросила:

— Что же мы будем делать?

Юсуф пожал плечами и насмешливо сказал:

— Поедем, конечно… А что нам еще остается? Не бросать же машину.

— Хорошо, но ведь это опасно; раз тут повесили такую табличку?

— Это верно… Но пока вы спали, вы не заметили, как буквально за пару минут до нас в нашу сторону по мосту проехал пикап… А он по весу превосходит наш автомобиль, по крайней мере, раза в два. Там, где он проехал, наш автомобиль уж один раз так точно с легкостью проскочит.

Водитель выдал свои замечания, улыбаясь сквозь усы:

— Да если так посмотреть, то опасно было и вчера, и неделю, и месяц назад… Но теперь наконец деньги нашлись, скоро отремонтируют…

Когда Зулейха увидела, что, высадив ее из машины, Юсуф сам приготовился сесть в нее снова, спросила:

— Да, а как же вы?

Юсуф со смешком ответил:

— Мне, честно говоря, уже порядком надоело ходить пешком. — А потом прибавил тихим голосом, так чтобы не услышал водитель: — Даже если возможность опасности будет одна на миллион, все равно нужно поступать только так… Никогда нельзя бросать водителя одного.

Человеку со стороны такое поведение могло показаться или детской бравадой, или донкихотством. Но Зулейха так не думала, потому что знала, что это его врожденное благородство, идущее от семейных традиций предков-деребеев. Ей на память пришло одно событие, случившееся в первый год их совместной жизни.

Однажды в полночь, когда на дворе лил сильный дождь, всех жителей поместья разбудил резкий стук в дверь. Стучавшим оказался староста Омер Чавуш, рядом с ним стоял пастух, сильно заикавшийся и закашлявшийся от быстрого бега.

Пастух заметил, как два странно одетых человека зашли в каменоломни со стороны загонов для скота. Он не осмелился к ним подойти, потому что не знал, что они собираются делать, и побежал будить старосту.

Омер Чавуш в спешке натянул на себя сапоги и кожух, вооружился, но все равно пришел сообщить обстановку хозяину.

Юсуф, не говоря ни слова, оделся, положил в карман пистолет, который всегда оставался у изголовья кровати у него в комнате, снял висевший на стене хлыст и вышел на улицу.

Когда Зулейха увидела, как лицо свекрови побелело, словно полотно, и как та, нервно теребя руками концы головного платка, стала молиться, спросила:

— Ханым, а кто же эти люди?

Когда старая женщина ей ответила, Зулейха заметила, как расширились от волнения ее глаза:

— Может, сбежали из тюрьмы или из армии… А может, и разбойники. Кто ж их знает, дочка.

— Значит, это опасно?

— Конечно дочка…

— Тогда почему вы позволили своему сыну пойти?

— Да разве он меня послушает, дочка?.. Да и если он не пойдет, то кто ж тогда?

— Есть староста… Работники…

— Это все наемные люди… А тут совсем другое дело… Если есть опасность для жизни, дочка, то всегда глава семьи идет. Тот, кого называют беем…

Даже сейчас Зулейхе казалось, что она видит то страдание, смешанное с наивным восхищением и гордостью, которое светилось в глазах старой женщины.

Глава шестнадцатая

Переехав через мост, автомобиль скоро остановился на краю безлюдного пляжа, белоснежный песок которого тут и там под лучами солнца переливался перламутровым блеском.

Вода отступила так далеко, что стало сложно определить, где же заканчивается пляж и собственно начинается море.

Юсуф выпрыгнул из машины и, зачерпнув две полные горсти песка, поднес их к лицу Зулейхи:

— Посмотрите, вы когда-нибудь видели такой же красивый и чистый песок? Мы на самом лучшем пляже в мире… Вот только его пустынность навевает на людей грусть… — Потом он прибавил: — Теперь вы понимаете, зачем нужен купальный костюм, что я купил в Айвалыке?

Зулейха, смеясь, спросила:

— Так он для меня?

— Вы приятно отдохнете на этом пляже. Все свои болезни оставите на берегу, а на «Ташуджу» вернетесь бодрой и здоровой. Мы вас тут оставим одну, а кабинкой вам послужит машина. А сами малость пройдемся — до деревеньки Алтынова — выпьем там кофейку… Вы можете делать, что душе угодно — раздеваться, одеваться, лежать на пляже. Сами посмотрите, как дело пойдет… Когда надоест, и вы решите возвращаться — посигнальте нам клаксоном. Мы ведь всего, по сути, в двух километрах от Дикили. Если смотреть вон с той скалы, то видны даже его домики… А