За спиной остались маленькие речушки (их он проскакивал сходу), сёла, деревеньки, жители которых, упреждённые о половецком набеге, срывались с мест и спешили упрятаться в окрестных лесах.

Короткий отдых, привал; конь с запавшими боками, весь в пене, жадно пьёт студёную речную воду, и снова неистовая скачка — только ветер свищет в ушах да отчаянно бьётся сердце в груди.

Наконец, впереди показался Киев со свинцовыми куполами церквей и изузоренными киноварью кровлями боярских теремов. Высоко в хмурое небо вдавались золотые кресты, проплывали перед взглядом Хомуни верха сторожевых бойниц и башен. Его встретили люди из Изяславовой дружины, велели сойти с коня и следовать к дому воеводы.

Молодой Путята Вышатич, порывистый и резкий в движениях, ходил, звеня боднями, взад-вперёд по горнице. Был он в дощатой броне, на поясе в тяжёлых ножнах висел меч. Булатные пластины на груди отражали яркое пламя свечей в серебряных подсвечниках, висящих повсюду на стенах.

— В силе тяжкой идут поганые Правобережьем, — говорил срывающимся голосом Хомуня. Перед глазами его всё плыло и кружилось после неистовой многочасовой скачки.

— Деревни жгут, городки сторожевые. Обирают землю. Ведаю: сил ноне много у тя под рукою, воевода. Мыслит великий князь воевать Ростислава, идти на Тмутаракань. Так вот, думаю — с Ростиславом успеется. Не повести ли рати, комонные и пешие, на поганых, на Искала? Недовольно ли волкам рыскать по земле нашей?!

— Тебе ль советовать?! — рявкнул Путята. — Вот хожу здесь, не знаю, чё и деять. Князь-от в Турове ноне, на полюдье, как на грех. Оно бы и лепо — выступить на поганых. Коли побьём их — тогда слава, честь. Но вдруг, не приведи Господь, что не так? Приедет великий князь, спросит: «Почто рать сгубил? Рази ж я тя, Путята, супротив половцев посылал?» Что отвечу?

— Воевода, они не сожидают отпора. Думают, как в Переяславле будет. Даже сторожей не выставляют, — устало прохрипел Хомуня. — Налететь надоть. И пешцам в топоры ударить. Богатую добычу возьмёшь, полон освободишь. Дело верное.

Путята молчал, в задумчивости ходил по горнице, потом вскинул голову и, супясь, коротко отрезал:

— Пойду, скажу княгине, тысяцкому. Ты здесь побудь, пожди.

Он быстро вышел за дверь.

«Токмо б задницу свою прикрыть! Тьфу! — в сердцах сплюнул Хомуня. — Ну и воевода!»

...Великокняжеский столец пустовал. Гертруда сидела слева от него, скрестив на груди руки. Сейчас она казалась жалкой, перепуганной, с надеждой и отчаянием смотрела она на лица бояр, на Путяту, на тысяцкого Коснячка, на четырнадцатилетнего Святополка. Она не знала, что и как делать.

Говорил Путята, как всегда, осторожный и скользкий:

— Может, сперва сторожу наладим, выведаем?

— Хомуня — верный человек, воевода. Он сакмагон князя Всеволода, хорошо знает степь, — возразила, покачав головой, княгиня.

— Надо идти, Путята, — раздался звонкий, дрожащий от волнения голос юного Святополка. — Подумай, сколько награбил Искал! Сколько у него сребра в возах, рухляди разноличной, злата!

Гертруда недовольно поморщилась.

«Этому только золото да серебро подавай. И в кого такой сребролюбец выдался?! — с презрением подумала она о Святополке. — Недавно вон перстень с голубым камнем самоцветным выцыганил, припрятал».

Воевода и бояре как-то разом замолкли, вопросительно уставясь на великую княгиню.

Гертрудой овладел страх. Она поняла: предстоит принимать нелёгкое решение, сейчас, здесь, немедля! В мыслях прокляла Изяслава — надо ж, укатил на своё полюдье! Будто не ведает, что творится вокруг!

Стараясь придать голосу твёрдость, она промолвила, до боли в пальцах стиснув подлокотники кресла:

— Велю выступать. И комонным, и пешцам. И да благословит вас Всевышний на труд ратный!

Бояре поднимались со скамей, отвешивали Гертруде поклоны, она сидела бледная, тяжело дыша, сейчас особенно сильно ощущая своё одиночество и беззащитность.

Когда они вышли, она разрыдалась, вытирая слёзы шёлковым платком.

...Вечером бесшумной тенью скользнула Гертруда, закутанная с ног до головы в монашеское одеяние, в ропату к отцу Мартину. В ропате она долго стояла на коленях, шепча по-латыни молитву.

Старого Мартина била жестокая лихорадка. Поддерживаемый служками, он устало сел на широкую скамью за стол и, с трудом ворочая беззубым ртом, с присвистом, тяжело дыша, принялся наставлять свою духовную дщерь:

— Тебе надо идти в поход вместе с войском. Меч в руках держать ты можешь. В гуще боя делать тебе нечего, а вот показать, что ты, великая княгиня Киевская, здесь, вместе с ратниками — это надо. И направь гонца в Переяславль, к Всеволоду. Прикажи передать, что нуждаешься в его советах и помощи. Вот и посмотришь, любит ли ещё он тебя.

Гертруда томно вздохнула, согласно кивнув. На глазах её заблестели слёзы.

— Мне тяжело, отец, правда, тяжело. Боюсь за сыновей. Не на кого опереться. Коснячок — продажен, Путята — о себе только думает, Мстислав — жесток, не имеет в сердце милосердия, Святополк — волчонком растёт. Корыстолюбив, алчен, жаден до золота и рухляди.

— Делай, как полагаешь нужным, дочь моя, — продолжал, будто не слыша её слов, Мартин. — Тебе тяжело — да, но и раньше не было легче. Ничего не бойся. Береги сыновей. Помни о римской Церкви. Встань над другими княгинями, над князьями, будь великой не только по титулу. Твои шляхтичи головы за тебя положат. Старайся, чтобы и руссы тоже готовы были умереть за твою честь. Наверное, скоро не будет меня с тобой, дочь. Последние годы, чую, хожу я по этой бренной земле. Но радостно мне смотреть на тебя — ты умна, ты настоящая госпожа, Гертруда. Только укроти свои страсти, помни — это они помешали тебе покорить сердце князя Всеволода. Не допускай больше таких ошибок.

Мартин осенил княгиню крестом, а Гертруда, расплакавшись, дрожащими устами приложилась к его сухой, сморщенной руке.

Глава 32

МЕСТЬ ХОМУНИ

Рати шли берегом Днепра под завывание холодного северного ветра. Впереди на конях ехали двое: Путята, продрогший до мозга костей и проклинавший всё на свете, в том числе и себя, за то, что послушал княгиню, и Хомуня, спокойно и уверенно указывающий воинству путь по заснеженным холмам.

Святополк, хмурый и сосредоточенный, держался чуть позади. Время от времени он поправлял мёрзнувшей на лёгком морозце рукой плосковерхий шелом, сжимал холодную рукоять сабли и, вскидывая голову, смотрел вдаль. Перед мысленным взором княжича вставал вражий стан, рабыни с золотыми браслетами и ожерельями, дорогие