Конечно, это не такое зеркало, которое в свое время раздобыл на помойке, когда обитал в Березино, это без трещин и разводов амальгамы, напоминающих накипь желтых лишайников на камнях.

На камнях в Пушкинских Горах, выбиты надписи.

Запомнил одну из них:

Вот холм лесистый, над которым часто

Я сиживал недвижим – и глядел

На озеро, воспоминая с грустью

Иные берега, иные волны…

Сережа смотрит на себя в зеркале и видит в нем пожилого темнокожего уборщика, который продолжает выполнять свою бессмысленную работу, гоняя по полу мутную жижу от одного берега к другому.

«Кто бы мог подумать, что, собираясь в Америку, с собой надо было взять резиновые сапоги», – говорит своему отражению, затем закручивает вентиль с буквой С и, маневрируя между отмелями и разновеликими затоплениями кафельного дна, выходит на улицу, где идет снег.

Из статьи Сергея Довлатова в газете «Новый мир»: «Зима к Нью-Йорку подступает осторожно. Еще вчера было душно на остановке сабвея. Позавчера я спускался за газетами в шлепанцах. Три дня назад оставил в ресторане свитер…

Дома было все иначе. Сначала – дожди. Потом неделя сухих холодных ветров. И вдруг рано утром – пелена белого снега. И снежные шапки на тумбах ограды. И белый узор на чугунных воротах. И улица, напоминающая черно-белый фотоснимок. Нелегко было шагнуть с крыльца в первый зимний день. Я хорошо запомнил ощущение решимости, которое требовалось, чтобы ступить на это белое полотно».

Иные волны

Балтийский прибой долго и медленно угасает на мелководье, оставляя после себя на песке очертания пересекающихся парабол. По этому мелководью можно долго идти, почти до самого горизонта, надеясь на то, что ледяная вода наконец поднимется и достигнет хотя бы колен, а о том, чтобы утратить контакт с дном, и речь не идет.

Утопиться здесь решительно невозможно.

Гуляющих на взморье в эту пору немного – холодно, ветрено, моросит дождь.

Уже не осень, но еще и не зима.

Некоторые, впрочем, давно возвратились в город, а есть и такие, которые вообще уехали в другие края подальше от этой сырости и сумрака.

Оставшиеся же в городе редко выходят из своих полутемных квартир, предпочитая уединение и желтоватый свет настольной лампы. Здесь среди шкафов и нагромождения прочей мебели в «полутора» комнатах, по большей части, можно затаиваться и выжидать.

десять лет на свободе

а все еще каждое утро

просыпаешься в позе плода

весь подобравшись

ладони зажаты в коленях

подбородок – между ключиц

и лежишь себе как запятая

в документе каком-то

на письме симпатическом тайном

совершенно секретном

Так Виктор Кривулин описывает состояние находящегося в недрах гигантского доходного дома где-нибудь на Литейном или на Петроградской стороне, на Среднем проспекте или в районе Обводного канала.

Об оставшихся в Ленинграде в те годы говорить как-то не принято, более же о тех вспоминают, кто решился отправиться в бесконечное путешествие на Запад.

Однако, невольно обозревая литературный ландшафт Ленинграда 60-х – 70-х годов, невозможно обойти вниманием неофициальную питерскую литературу, имевшую хождение в самиздате, а также в малотиражных советских публикациях, что заявит о себе лишь в конце 80-х – первой половине 90-х, когда все заговорят о Риде Грачеве и Викторе Голявкине, Олеге Григорьеве и Борисе Вахтине, Олеге Охапкине и Викторе Кривулине, Владимире Губине и Олеге Базунове, Генрихе Шефе и Владимире Эрле.

Тексты, приведенные ниже, позволяют (не в полной мере, разумеется) ощутить абсолютно неведомый читателю вектор неформатной русской словесности, оказавшейся, увы, отринутой как советским, так и (по большей части) антисоветским издательскими процессами. Однако, как думается, эти тексты оказали известное влияние на формирование литературных направлений и вкусов того времени, а концептуальные параллели Платонов – Вахтин, Хармс – Грачёв, Саша Соколов – Губин, Пригов – Эрль, Добычин – Битов, Бродский – Кривулин, Кафка – Шеф дают повод размышлять о взаимопроникающих токах, интонациях, которые не мог не чувствовать Сергей Довлатов, создавая собственный язык и стиль.

Рид Иосифович Грачёв (Вите) (1935–2004) Из рассказа «Нет голоса»:

«Привезли нас в большой город песни петь. Кочерыгина только петь, а меня еще танцевать. А всего нас пятьдесят три. Выгрузили нас, в школе на кровати посадили, а есть не дают. Вовка Кочерыгин походил по коридору, понюхал, а ничем съедобным не пахнет, только масляной краской. Подошел ко мне, говорит:

– Давай, Мясник, я тебя съем!

Я отвечаю:

– Не надо, Кочерыжка, меня есть. Погоди, может, обедать дадут!

– А вдруг не дадут? – говорит Вовка. – Давай, я лучше у тебя руку съем, а щеками закушу…

Я говорю:

– Погоди, Кочерыжка, всегда давали, может, и сегодня дадут, а меня ты потом съешь, когда совсем еды не будет.

– Ну, ладно, – говорит Вовка, – тогда в город пойдем, чего – нибудь нашакалим.

Пошли в город. Город красивый. Пахнет хорошо по улице. Шли, шли, к фабрике пришли….

Постояли, понюхали. Дальше пошли. А дальше ничем не пахнет, только цветами. Красивая улица. По бокам одни цветы. Ям нет – асфальт. Потом вином стало пахнуть.

– Эх, – говорит Вовка, – вот бы напился, а потом тебя зажарил и съел…

Я говорю:

– Вовка, а вдруг наших уже кормят!

– Постой, – говорит Вовка, – сначала найдем, где вином пахнет.

Пошли. Видим – пивная. У пивной человек стоит и хватает прохожих за рукава. Прохожие вырываются и дальше идут. А человек других хватает и на горло показывает. Мы подошли, а он Вовку схватил за рукав. У него рука рабочая. Кости там такие, рабочие.

– Вам чего? – говорит Вовка.

А человек на горло себе показывает. Сипит.

– Вам чего? – спрашивает Вовка. Человек посипел, посипел, покашлял, потом говорит:

– Голоса нет у меня, ребята…»

Олег Евгеньевич Григорьев (1943–1992)

Григорьев Олег ел тыкву

И упал в нее с головой.

Толкнули ногой эту тыкву,

Покатили по мостовой.

Катилась тыква под гору

Километра два или три.

Пока этот самый Григорьев

Не съел ее изнутри.

Ездил в Вышний Волочок,

Заводной купил волчок.

Дома лежа на полу

Я кручу свою юлу.

Раньше жил один я воя,

А теперь мы