– Об этом нечего опасаться, – сказал Славский, – потому что ни с кем, даже со мной, он не видится.

– Как это? Боже мой! Вы не искали пана?

– Я думаю, напротив, что он избегает, навязываться ему не хочу. Мира следит за тем, чтобы плохих знакомств не возобновлял.

– Всё ли вы знаете?

– Если не знаю, то догадываюсь, потому что отгадать не трудно.

– А, пане, – с плачем начала Анулька, – вы знаете, что он продал эти Кривосельцы, что всё бросил, а меня, меня – я была только служанкой – отправил. Перед вами я могу это признать, может, я была больше и чем-то иным, чем служанкой для него, но бедный слепой человек о том не знал; я пошла за ним. Мира его потянула в Варшаву, чтобы высосать до остатка. Легко отгадать, что последует, когда всё исчерпается, она его прогонит, лёгкий повод для ссоры, а потом… вы его знаете – мог бы умереть от голода и отчаяния, нужно смотреть за несчастным. Я жду той минуты, когда ему будет нужна помощь… предчувствую её, вижу, что приближается, и на эту чёрную годину я вооружена, приготовлена.

Славский пожал ей руку.

– В эту годину, моя панна Анна, мы вместе при нём окажемся, – сказал он с чувством, – но Бог может его отвратить, и спасёт его.

– О, Бог о нас забыл, потому что мы не стоили его опеки, – отвечала Анулька.

– Он всегда милосердный, – прервал достойный инженер. – Слушай, панна Анна, всё-таки, если бы я тебе на что-нибудь был нужным, даю мой адрес – будь уверена, что я продержусь верным приятелем до конца. Дай мне также номер своего жилища.

Анна шепнула, опустив глаза:

– Напротив него! Я притулилась в бедной комнатке, чтобы хоть издалека смотреть и угадывать, что с ним делается.

Так, какое-то время поговорив друг с другом, они разошлись более спокойные оба, Славский – с поклонением глядя на эту тихую жертву достойного чувства, она – видя в нём опекуна и союзника.

Тем временем драма шла ускоренным бегом к неминуемой развязке.

Её ускорило новое знакомство Миры – очень оригинальное.

Был это человек, пробуждающий в то время общее любопытство в Варшаве. В действительности редкое явление. Маленьким мальчиком, бедным сыном ремесленника сбежал он много лет назад из Варшавы в Гамбург, потом попал в Америку; начал там какую-то маленькую торговлю, из неё дошёл до очень значительного состояния. Может, также перебарщивали с его оценкой, но знали, что имел несколько собственных судов, дом в Филадельфии и огромные плантации в Южной Каролине.

В течение нескольких десятков лет он совсем не давал знать о себе семье, потом его охватила тоска, пожелал вернуться, увидеть, проведать, что стало с семьёй, и, на собственном корабле снова прибыв в Гамбург, откуда много лет назад отплыл без гроша, как моряк, добрался до Варшавы.

Но там никого не нашёл из своих: отец и мать умерли, сестра и брат куда-то без следа переехали. Однако бедный сын ремесленника был принят незнакомым ему новым поколением и новыми ему людьми, с тем сочувствием, какое всегда пробуждают миллионы. Лучшие общества вырывали его себе, хоть для них, сказать правду, вовсе не был создан. Суровая жизнь, тяжёлая работа, сиротство с людьми тяжёлыми, молодое общество, в котором должен был силой добиваться положения, сформировали из него совсем не салонного человека.

Не имел он ни приличной внешности, ни форм, требуемых в свете. Но эта грубая оболочка, позолоченная огромным американским состоянием, не отталкивала, скорее к нему притягивала; назвав его грубияном, выбросили бы его за дверь, если бы ничего не имел, миллионного принимали любезно и чересчур предупредительно.

Нужно также признать, что пан Хризостом Клапка имел много качеств, которыми платил за довольно оригинальную плантаторскую внешность; много здравого рассудка, едкое остроумие, живой ум и правдоречие, не встречаемое у других. Не старый и не молодой, до сих пор неженатый, хотя рассказывал, что несколько раз сватался, всегда находя неудачные помехи для вступления в брак, Клапка склонен был жениться на женщине доброй воли, милого характера… и тосковал по женскому обществу. Его грубоватая внешность, загорелое лицо, ординарные черты, седеющие волосы не были притягательны – но в свете золота как это всё иначе выдаётся! Мира и титулом, и лицом, и остроумием очень его заняла.

Увидев это впечатление, которое женщины угадывают и так чудесно предчувствуют, Мира поймала пана Хризостома, захватила и использовала всевозможные средства, чтобы эта жертва из её рук выскользнуть не могла. Она отвратительно ему льстила, а тот правдивый и неумолимый критик европейского общества удивительно дал захватить себя искушению самой обычной на свете, грубой, очевидной, почти неловкой преувеличением лестью.

Мира умела его забавлять, аплодировала каждому слову, поднимала их, повторяла, делала его героем, вытягивала из него рассказы, одурманивала его фимиамом, какого он давно не вкушал.

Также титул Миры, её имя этому суровому республиканцу, карьеристу, ребёнку собственного труда, больше понравились, чем были должны. Он припомнил свои молодые годы на брусчатке, босо проведённые, и находил некоторое удовольствие, считая ступени лестницы, которые прошёл, до сегодняшнего своего поженил. Мира пробудила много ревности, пробовали ей вредить, оттянуть прибывшего, но американец был упрямым, покачал головой и остался на месте.

Она так досконально играла восхищение великим мужем, ставя его наравне с Франклином и Вашингтоном, что у бедного закружилась голова. После простых американок сурового обычая, после диких негритянок и детских мулаток, которых встречал Клапка на своей приёмной родине, Мира показалась ему идеалом.

Возраст ничуть ему не мешал, напротив, он, может, опасался бы молодой, старшая казалась ему подходящей партией.

Итак, однажды утром, ловко начав разговор, Мира, от шутки в шутку, прерывая их смехом, постепенно довела американца до того, что он ей со своей немного колкой искренностью самым формальным образом предложил руку и сердце.

Мира поймала его на слове. С поспешностью человека, который не имеет времени, потому что в Америке больше, может, чем в Англии, time is money, пан Хризостом думал, что они безотлагательно поженятся.

Пани, имея к этому особые причины, упросила о нескольких днях отсрочки и тайне. Для неё дело шло о разрыве узлов, петелек, узелков и верёвок, которые её с разных сторон сдерживали. Одни следовало подрезать, другие порвать, другим постепенно дать развязаться.

Во время частых посещений американца, приёмов его в доме Миры, торжеств, даваемых для него, Орбека, по своей привычке, прислуживал покорно, тихо, послушно, точно не догадывался даже, чем это кончится.

По причине этого нового конкурента подвергающийся чрезвычайным растратам, общипанный со всех сторон, постоянно забрасываемый квитанциями