долларов от правительства, и ищет себе другое место! Папа умно поступил, подписав бумаги; упираться было не к добру. Правительство добилось бы своего, рано или поздно; а так племя получило хорошие деньги. Это было умно. И Макмёрфи поступил умно. Я это понял. Он прогнулся, потому что так было умней всего, а не почему-либо еще, как гадали острые. Он этого не говорил, но я это понял и сказал себе, что это умно. Я повторял себе это снова и снова: так безопасно. Тише едешь, дальше будешь. Никто не скажет против этого. Я знаю, что он делает.

И однажды утром все острые тоже поняли это, поняли реальную причину, почему он присмирел, а все их домыслы были просто детским садом. Он ни слова не сказал о разговоре со спасателем, но они все поняли. Я думаю, сестра передала эту новость ночью по проводкам под полом, потому что все разом поняли. Я это вижу по тому, как они смотрят на Макмёрфи, когда он входит в дневную палату тем утром. Он не вызывает у них злобы или разочарования, ведь они понимают не хуже меня: у него только один способ добиться, чтобы Старшая Сестра отпустила его на волю, — играть по ее правилам; но все равно посматривают на него с сожалением.

Даже Чезвик это понял и не держал зла на Макмёрфи за то, что тот не стал поднимать шум из-за сигарет. Он вернулся из беспокойного в тот же день, когда сестра передала информацию спящим, и сам сказал Макмёрфи, что понимает, почему он так себя повел, и что это было верхом осмотрительности, учитывая обстоятельства, и что, если бы он знал, что Мак на принудлечении, он ни за что бы не стал его подставлять. Он сказал все это Макмёрфи, пока нас вели в бассейн. Но как только мы подошли к бассейну, он сказал, что ему все же очень хочется каких-то перемен, и нырнул под воду. И умудрился застрять пальцами в решетке слива на дне бассейна, и ни здоровый спасатель, ни Макмёрфи, ни двое черных не могли отцепить его, и к тому времени, как они нашли отвертку, и открутили решетку, и вытащили Чезвика — его пухлые розовые пальцы, уже посиневшие, сжимали решетку, — он был мертв.

19

В очереди за обедом вижу, как поднос взлетает в воздух зеленым облаком, проливаясь молоком, горошком и овощным супом. Сифелт вскидывает руки, пляшет на одной ноге и падает навзничь, изогнувшись и выкатив на меня белки глаз. Он бьется головой о кафель с глухим звуком, словно камень под водой, и выгибается дугой, этаким судорожным мостиком. Фредриксон и Скэнлон бросаются ему на помощь, но их отстраняет большой черный и выхватывает плоскую дощечку из заднего кармана, обмотанную изолентой с коричневым налетом. Он открывает Сифелту рот и сует дощечку между зубов, и я слышу деревянный хруст. У меня во рту вкус дерева. Судороги Сифелта замедляются и усиливается, он отчаянно пинает пол негнущимися ногами и поднимается мостиком, а затем опускается — поднимается и опускается, — раз за разом замедляясь. Наконец приходит Старшая Сестра и встает над ним, глядя, как он растекается по полу серой лужей.

Она складывает ладони, точно свечку держит, и смотрит на то, что осталось от Сифелта, вытекшего из манжет рубашки и штанов.

— Мистер Сифелт? — говорит она черному.

— Так-точь… от. — Черный пытается выдернуть свою дощечку. — Миста Си-и-фел.

— Мистер Сифелт утверждал, ему больше не нужны лекарства.

Она кивает и делает шаг назад, чтобы он не испачкал ее белые туфли. Она поднимает голову и обводит взглядом столпившихся острых. Она снова кивает и повторяет:

— …Не нужны лекарства.

На лице у нее улыбка — жалостливая, терпеливая и презрительная — давно заученная. Макмёрфи такого еще не видел.

— Что с ним такое? — спрашивает он.

Сестра отвечает ему, опустив взгляд на лужу.

— Мистер Сифелт эпилептик, мистер Макмёрфи. Это значит, с ним в любое время может случиться такой припадок, если он не прислушается к советам врача. Но ему ведь лучше знать. Мы ему сказали, что так будет, если он не станет принимать лекарство. Но он уперся и решил по-своему.

Из очереди выходит Фредриксон, ощетинившись бровями. Это жилистый малокровный блондин с густыми светлыми бровями и длинной челюстью, и он иногда хорохорится, почти как Чезвик: дерет глотку, толкает речи и материт медсестер; сейчас, говорит, уйду из этого гадюшника! Ему всегда дают проораться и помахать кулаками, пока он не выпустит пар, а потом спрашивают: если у вас всё, мистер Фредриксон, мы сейчас напечатаем выписку; после чего в сестринской будке делают ставки, скоро ли он постучится в окно с извинениями: может, они просто забудут все, что он наговорил сгоряча ; просто придержите эти старые бланки день-другой, окей?

Он подходит к сестре, потрясая кулаком.

— Ах вот как? Вот как, да? Хотите распять старика Сифа, словно он назло это вам сделал, или что?

Она кладет утешающую ладонь ему на кулак, и он разжимает пальцы.

— Все в порядке, Брюс. С вашим другом все будет хорошо. Очевидно, он не принимал свой дилантин. Просто ума не приложу, куда он его девает.

Ей известно не хуже других, что Сифелт не глотает таблетки и отдает их Фредриксону. Сифелт не хочет их принимать из-за, как он выражается, «ужасных побочных эффектов», а Фредриксон не против двойной дозы, потому что до смерти боится припадка. Сестре это известно, по голосу ясно, но посмотришь на нее — само участие и доброта — и подумаешь, ни сном ни духом не ведает об их делах.

— Да уж, — говорит Фредриксон, но запал у него прошел. — Что ж, не надо только делать вид, что все так просто: бери и принимай. Вы же знаете, как Сиф волнуется о своей внешности, и что женщины подумают, он урод и все такое, и тоже знаете, он думает, что дилантин…

— Знаю, — говорит она и опять касается его руки. — Он считает, у него от лекарства выпадают волосы. Бедный старик.

— Он еще не старик!

— Знаю, Брюс. Почему вы так возмущаетесь? Просто не понимаю, что у вас такого с вашим другом, что вы его так защищаете!

— Ой, ладно, к черту! — говорит он и засовывает кулаки в карманы.

Сестра наклоняется, расчищает на полу свободное место, опускается на колено и начинает