живете честно, если не можете одеть меня как следует?!»— говорят родителям тысячи подростков. Они остро переживают свою второсортность. Желание хорошо выглядеть оказывается сильнее нравственных правил. Если бы общество давало им работу, возможность самим удовлетворять хотя бы часть своих потребностей!

Подростки-преступники сознают, что стали виновниками чьей-то беды. Но они сознают также, что являются жертвами дурного воспитания и тех условий жизни, в которые их поставило общество. Вот почему они переступают порог неволи с лицами, на которых не написано раскаяние.

Подросток не просто подавлен, он буквально раздавлен неволей. (Он вообще привык знать только родительский дом.) Но кто в этом возрасте покажет свои слабости? Чем больше подавленности, тем больше бравады, развязности, стремления и здесь, в тюрьме, быть не хуже других. Страшная неуверенность в себе. И страшная (показная) самоуверенность.

«Что вы чувствовали в первые дни пребывания в неволе?» Этим вопросом социологи начинают свои беседы с заключенными. Ответ иногда длится часами. Если бы подростки были так же откровенны, как взрослые. Если бы так же умели объяснить, что с ними происходит.

Во втором приговоре Иры Галушкиной я прочел: «Отбывая наказание в… воспитательно-трудовой колонии, с целью добиться перевода в другое воспитательно-трудовое учреждение, совместно с другой воспитанницей, Воропаевой, по предварительному сговору, накинули на шею воспитаннице Казанцевой ремень от швейной машины и за концы затянули его. Казанцева стала кричать, однако Галушкина и Воропаева продолжали затягивать ремень. После потери Казанцевой сознания, полагая, что она мертва, оставили ее одну в комнате. Однако свой преступный умысел до конца не довели, так как Казанцевой была оказана медицинская помощь…»

Совершенное в колонии преступление называют раскруткой. Бывают раскрутки непреднамеренные, когда одна заключенная ранит или убьет другую во внезапно вспыхнувшей доаке. Или когда наберет в кружку мочу и плеснет ее в лицо надзирателю. Или когда что-нибудь украдет.

Но нередки и раскрутки умышленные. «С целью добиться перевода в другое учреждение». В таких случаях решают, какое преступление лучше совершить, чтобы отправили наверняка? Кража или хулиганская выходка не годятся. Осудят и оставят в зтой же колонии. Что-нибудь поджечь? И на это шли. Но номер не проходил. Тоже оставляли. Вот и передается из уст в уста: самый верный способ добиться отправки — подобрать терпилу (потерпевшую) и убить. Либо совершить покушение на убийство.

Здесь возникает естественный вопрос. До какой же степени должно быть худо какой-нибудь девчонке, до какой степени отчаяния она должна дойти, чтобы на такое решиться?

Когда Иру привезли в колонию и переодели, она почувствовала себя огородным пугалом. Черная телогрейка, черные солдатские сапоги. Все — на два-три размера больше. Окружающие покатывались со Схмеху. Это злило и унижало. Ну кому понравится быть посмешищем?

Как и остальные несколько сот девчонок, Ира должна была исправиться в процессе труда. Есть у нас такая теория: труд превратил обезьяну в человека, труд и только труд способен исправить преступника. Как и в большинстве других женских колоний, работа была одна — шитье. Шили полосатые робы для особо опасных рецидивистов…

А после работы… Ну, прежде всего учеба в школе. Может быть, единственно светлые часы. Но не дай Бог получить двойку или замечание учителя. По специально разработанной системе, со всего отряда (или отделения) снимались баллы. За провинность одной девчонки наказывались все. (Прежде всего лишением кино.) Негодовали все, а воспитатели (дабы было неповадно другим) закрывали глаза на то, как протекало негодование. Плевали в лицо, избивали, давали презрительные прозвища.

Хотелось хоть минуту побыть в одиночестве. Но каждый день будто специально планировался так, чтобы не оставалось ни секунды личного времени. Основным занятием на досуге была двухчасовая строевая подготовка. На специальном плацу. Под песню «Дан приказ ему на запад». После строевой Ира едва волочила ноги…

Навалилась так называемая зоновская болезнь. Когда не хочется жить и хочется хоть немного забыться.

Ловили момент, когда в зону въезжала грузовая машина, обмакивали в бензин тряпку и нюхали, нюхали до одурения. Иногда удавалось достать ацетоновую краску… Но воспитатели смотрели в оба. Когда не было никакого доступа к бензину и краске, выход был один — играть в удавочку. По очереди душили друг дружку полотенцем, зажимали сонную артерию, отключались, называлось, «кайфовали».

Воспитатели не могли уследить за подобными развлечениями. И в качестве надсмотрщиков использовали активисток. Активистки тоже курили, тоже нюхали, тоже играли в удавочку. Заслужив досрочное освобождение, тоже совершали повторные преступления. Единственное, что отличало их от других, — способность пойти и доложить.

Галушкина и Воропаева выбрали своей терпилой активистку, которая неоднократно их «сдавала». Они как бы расквитались с ней. Таким было их моральное самооправдание. Они ненавидели ее, потому что хорошо знали: Казанцева строит свое благополучие, навлекая наказания на других. Она вовсе не встала на путь исправления, как об этом говорят воспитатели. Как показало время, в этом они были правы. Освобожденная по амнистии, Казанцева снова совершила кражу и попала в колонию.

Ходатайствуя за Галушкину, я исходил из того, что сама мысль совершить покушение на убийство и избранный способ пришли девчонкам в голову только потому, что они попали именно в эту колонию, под влиянием царивших там порядков и «игрищ».

Преступление, совершенное мужчиной, в большинстве случаев существенно отличается от преступления, совершенного женщиной. Мужчина обдумывает замысел. Женщина действует импульсивно. Мне казалось, что эту простую истину хорошо знают высокие судьи.

Я должен был убедиться, что Ира не подведет. Бро-мя от времени я звонил в колонию и мне отвечали: замечаний нет. Только через год я опубликовал очерк о судьбе Ирины и ходатайствовал перед Верховным Судом РСФСР о том, чтобы к ней было проявлено милосердие. Ответ пришел спустя шесть месяцев. За это время Ирина также не имела никаких замечаний.

Ходатайство было отклонено. Цитирую выдержки из ответа заместителя Председателя Верховного Суда Российской Федерации. «По месту отбывания наказания Галушкина характеризуется как не вставшая на путь исправления». Откуда такой вывод? Следующая строка как бы вносит ясность. «За четыре года имела 20 взысканий за нарушения режима». (Какие нарушения — не указывается. А это важно. Это очень важно. Разбирая тюремную судьбу другой женщины, мы поймем, какая мелкость часто держит человека в заключении, подобно капкану.) Но далее… «За последние два года не имеет ни взысканий, ни поощрений. Преступный образ жизни осуждает, но глубоко не раскаивается». Вы что-нибудь поняли, читатель?

Галушкина и Воропаева хотели убить такую же, в сущности, жертву нашей исправительной системы. (Но они се все же не убили. По некоторым свидетельствам, их колотила дрожь от того, что они сделали, и они сами заявили о содеянном, что,