слышать отцу от благожелателей. И удар последовал. Утешением за потерю неплохо оплачиваемой службы стал вынужденный, в поисках средств существования, возврат к занятию, какому мешала ответственная должность. Отец перестал трястись над корректурами и терзаться, выправляя чужие рукописи, он стал сам писать – переводить. Несчастье помогло перейти от службы – к творчеству. Тоже мучительный труд, но удовлетворение приносила присущая отцу способность подать зарубежного автора так, чтобы в хорошем русском переводе он оставался иностранцем (выучка Ольги Петровны Холмской).

В том же фильме Микоши кадры из фронтовых съемок: с криком «За Родину! За Сталина!» идут в атаку и падают убитыми советские солдаты. Судя по тексту за кадром, вмонтированном позднее выпускницей ВГИКа, зря идут и ни за что умирают. Так, по замыслу, должны думать оставшиеся в живых благодаря павшим. О войне создательница фильма, помнила, вероятно, не меньше, чем помню я, поэтому её картина, созданная методом ретроспективной обработки памяти, меня озадачила. Если нельзя придерживаться прежних взглядов, считая их односторонними, то и радикальная ревизия неправомерна. Когда победа становится поражением, каратель – освободителем, вожди народных восстаний – ворами и разбойниками, а колониальная экспансия – хозяйственным освоением, такой пересмотр au rebour, наоборот, гарантирует противоположную односторонность, едва историческое колесо повернется.

«В современном информационном мире изучать историю можно только историографически».

Е. Ю. Спицын. Полный курс истории России (2018).

К проблемам, обсуждаемым сегодня, возвращает меня семейная переписка столетней давности, когда бабушка в Лозанне слушала лекции Парето, а дедушка в Финляндии печатался в местной леворадикальной «Народной газете». Бабушка запрашивала дедушку, что думает он о новой брошюре Каутского, где сказано, что, следуя Марксу, «социализм можно построить только на основе крупного промышленного производства», а Ленин, вроде бы соглашаясь и с Марксом и с Каутским, тем не менее напечатал статью, в которой смеялся над меньшевиками и эсерами, рассуждавшими «о невозможности построения социализма из мелкого крестьянского производства», то есть на уровне тогдашнего экономического развития России.

Своевременного дедушкиного ответа среди уцелевших писем я не нашел, но обнаружил позднейшую отмычку в книге Сидорова, Аркадия Лавровича, одного из учеников Покровского. К тому времени ответ на спорный вопрос о возможности построения социализма сделался догмой, и ученику пришлось стать противником учителя, потому что учитель «поддерживал немарксистскую концепцию об экономической незрелости страны для социалистического переустройства».

Что же немарксистского в представлении о незрелости России?[105] Стал я дальше вычитывать о том, как полемика шла в рамках проблемы узко-специальной – мера финансовой зависимости России от иностранного капитала. Но, как разъяснил Сидоров, «академический вопрос о характере империализма в России связывался с вопросом ленинской теории о возможности победы социализма в одной стране и о “зрелости” русского капитализма в плане создания предпосылок для такого строительства»[106].

У Ленина, как нас учили ещё со школьной скамьи, была теория о возможности социалистической революции в отсталой стране. Ленин признавал, что страна действительно отсталая, зато капитализм развит, пусть неравномерно, с феодальными пережитками, но тут и возможен революционный прорыв, который будет подхвачен в других, высокоразвитых странах, те страны пойдут во главе мирового движения к социализму, а Россия, уступив им лидерство, пойдет за ними.

В самооправдание собственной поспешности Ленин уже задним числом сослался на авторитет Наполеона: «Надо ввязаться в бой, а там видно будет». На студенческой скамье у нас начали возникать (открыто невысказываемые) сомнения, уместно ли было стороннику научного социализма ссылаться на авторитет международного авантюриста? К тому же Наполеон такого не писал, говорил ли, тоже не доискались, возможно, в голове держал (есть у него сходные суждения), и это дорого ему обошлось, особенно под Москвой. Но такова теория ленинская: «Ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т. п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу». А теория о строительстве социализма в одной отдельно взятой стране была не у Ленина. Мы знали, у кого была такая теория! Знал и Сидоров, он рассказывает, как ему пришлось совершить существенную натяжку при расчете российских финансов.

Покровский дал ему совет поработать в архивах, хотя сам изысканиями не занимался. Ученик, превзойдя учителя, провел изыскательскую работу и получил цифры, которые показывали, что Россия перед революцией оставалась вассалом западных стран. Однако, ради оправдания строительства социализма в одной отдельно взятой стране, требовалось подтвердить теорию о зрелости русского капитализма, и пришлось Сидорову отрицать самого себя: меру зависимости он назвал преувеличенной.

Человеческую меру дореволюционной зависимости русских предпринимателей от западных сил я нашел, когда мы с женой готовили для Сабашниковых издание мемуаров коннозаводчика Бутовича. Его близкий друг, крупный российский капиталист (упоминаемый Спицыным), являлся со-директором русско-французского банка, этот полуфранцузский банк, как установил Сидоров, держал в своих руках российские железные дороги. Друг Бутовича был убежденным патриотом, он противился приливу американской крови отечественным рысакам, но, заседая в правлении полурусского банка, и вполовину не управлял. К нему и любовницей, выражаясь слогом шекспировским, подпущена была француженка, непривлекательная, однако обладавшая, по словам Бутовича, скрытыми достоинствами. Финансист-патриот из правления фактически французского банка в конце концов вышел. Удалось ли ему освободиться от чар француженки, Бутович не сообщает, зато описывает красочным пером свои встречи с финансовыми «королями», петербургскими и зарубежными. Короли совместно проделывали денежные операции, повторившиеся во времена распада Советского Союза, когда продавали страну на вынос[107]. Дважды за двадцатый век великая наша держава становилась зависимой.

Курс Спицына, который я читаю и слушаю в чтении автора, построен в соответствии со значением термина историография: разноречие специальных мнений. И ради историографии я читаю не только Спицына, но и советские книги о предреволюционных временах. Будто читаешь о временах нынешних: мы – должники Запада, с кем воюем, для тех производим оружие на своих заводах, финансовый капитал не служит стране, нищающий народ требует перемен, под нажимом протестов происходит переназначение высших чиновников, но ни в коем случае не перемена гиблого политического курса, цены на предметы потребления растут, взяточничество распространяется до такой степени, что глава департамента вынужден давать взятки своим подчиненным, иначе дело не двинется и распоряжения останутся невыполненными[108]. Знакомо?

Однако, по мнению постсоветских историков, советские историки не заметили или ничего не знали о «просвещенной бюрократии», которая, действуя в недрах царского правительства, старалась вывести страну на путь прогрессивного развития. Это я прочел у Пыжикова Александра Владимировича, а Спицын ему доверяет и на него ссылается[109]. Герой