Шрифт:
Закладка:
Кстати, ещё одно соображение: из того факта, что лабораторное оборудование (включая и незабвенное кресло с проводками и алюминиевой шапочкой) находится теперь здесь, следует то, что вопрос с параллельными реальностями проясняется окончательно. Там, откуда я прибыл, она была в «подвальной лаборатории» — и, значит, как минимум, на эту деталь наши реальности расходятся. Я нарочно улучил момент и, как бы невзначай поинтересовался у Гоппиуса: тот ли самый это комплект аппаратуры или какой-нибудь резервный? Оказалось — да, тот самый, собственноручно доставленный завлабом сюда, на Мамонову дачу. А ведь в оставленной мною реальности и аппаратура, как и амбарные книги, из-за которых заварилась вся эта каша, так и простояла в подвале сорок семь лет, пока не попались на глаза одному легкомысленному студенту…
Впрочем, я кажется, повторяюсь. Уже после того, как я обнаружил «лабораторные журналы» на «объекте», всё стало предельно очевидно — так зачем, спрашивается, долдонить как дятел одно и то же, раз за разом выискивая доказательства того, что ни в каких доказательствах не нуждается? Или же, я надеюсь, вопреки очевидности, обнаружить какую-нибудь ошибку? А зачем?
Нет ответа. И, видимо, уже не будет. Смирись.
[1] (тат.) И так далее, и тому подобное.
IV
В той, другой жизни мне не раз довелось побывать в здешних краях — это было в середине девяностых, когда я ездил на Белое Море с друзьями, сотрудниками небольшого издательства, каких наплодилось тогда в Москве несчитано. Коллектив в издательстве подобрался весёлый, дружный, всё больше выпускники МГУ, с физфака и биофака. Знакомые ещё со студенческой юности, (походы, стройотряды, слёты КСП) эти ребята с наступлением рыночной эпохи не сочли нужным менять привычки, и каждое лето снимались всем табором и отправлялись в гости на беломорскую биостанцию МГУ — широко известную в узких кругах ББС. Ну и я вместе с ними на правах старого друга, а как же…
Правда, до самой Кандалакши мы обычно не доезжали — сходили с поезда «Москва-Мурманск» на захолустной станции Пояконда, что притулилась на Ругозерской губе Белого моря, и там уже пересаживались на буксир, ходивший раз в два-три дня на ББС. Так что город я видел лишь из окна мурманского экспресса, когда ездил туда по совсем другим делам. И сейчас совершенно его не узнал, разве что, изгиб береговой линии навеял неясные воспоминания. Остальное же вызывало откровенную тоску — Кандалакша и в то, другое время не радовала архитектурными изысками, но сейчас…
Неказистые бревенчатые избы, двухэтажные бараки да станционные пакгаузы крытые гофрированным железом — вот и всё местное зодчество. Ах да, ещё порт — несколько дощатых пирсов, у которых теснятся паровые баркасы и парусно-моторные «дорки» местной рыболовецкой артели, да болтается на бочке катерок с зелёным пограничным вымпелом на мачте. Это даже пока не город, а село, правда, довольно крупное, тысяч на десять жителей, удостоенное недавно статуса райцентра Кандалакшского района в составе автономной Карельской ССР. Глухая, забытая богом и пятилетним планом провинция — вот что такое нынешняя Кандалакша…
Наш состав, состоящий из паровоза серии «Ов» и шести вагонов — четырёх товарных и двух пассажирских — загнали на запасные пути, к пакгаузам. Пока станционное начальство вяло переругивалось с Гоппиусом насчёт подачи подвод и выделения грузчиков, мы с Еленой отправились прогуляться в сторону берега. За узким мысом, отгораживающим акваторию порта от залива, покачивались на мелкой волне три больших многомоторных гидроплана с опознавательными знаками воздушных сил РККА — два знакомых мне ЮГ-1, только в «морском» варианте, и один ТБ-1, он же АНТ-4. Первенец советской тяжелобомбардировочной авиации опирался на пару длинных поплавков — и даже с такой дистанции я мог, не особенно напрягая зрения, различить мелкий гофр алюминиевых листов, из которых были склёпаны крылья и фюзеляж, да укрытые брезентовыми чехлами пулемётные турели, одна на носу и ещё две посредине, между килем и пилотской кабиной.
Меня прямо завидки взяли: с такими красавцами мы бы долетели до Сейдозера самое большее, за час, включая взлёт и посадку — сколько тут вёрст девяносто? Да и грузоподъёмность у этих бомбовозов солидная — что очень пригодилось бы для переброски научного оборудования, которыми битком набит один из вагонов.
Позади зафыркал мотор. Я обернулся — к пристани катил, переваливаясь на выбоинах грунтовой дороги, грузовичок. На штабеле ящиков в кузове устроились Марк с Татьяной и Карась — увидев нас с Еленой, они замахали руками и что-то закричали. Я махнул в ответ, и мы с Еленой поспешили к берегу.
Грузовик затормозил, набежавшие грузчики, разбавленные в соотношении примерно три к одному военными, принялись выгружать из кузова ящики. Другие, ухватившись за канаты, стали подтягивать к пирсу один из «Юнкерсов» — на поплавке, держась за стойку, стоял человек в пилотской кожанке и распоряжался, энергично размахивая свободной рукой. Ещё двое потащили с берега узкие сходни.
Я глазам своим не верил: неужели это и есть обещанный Барченко транспорт? Ну, Александр Васильич, ну уважил…
Я сидел на рубчатом дюрале плоскости и откровенно бездельничал. Грузовик укатил за новой порцией ящиков, майское солнышко взялось припекать не на шутку, и мне оставалось только греться — и вспоминать недавние события.
На Мамоновой даче мы провели около полутора месяцев. График занятий и прочих работ (экспедиция готовилась в страшной спешке) оставлял нам немного свободного времени, но ведь столица со всеми её соблазнами — вот она, стоит только выйти за ворота. В деньгах я, как и мои спутники, недостатка не испытывал — стоит лишь забежать в ближайшую сберкассу снять пару-тройку сотен из премиальных, потратить которые я так и не имел возможности. Но, к великому нашему сожалению, спецкурсантам, как и прочим сотрудникам, категорически запрещено было выходить в город без подписанного лично Гоппиусом (Барченко целыми днями пропадал у себя в кабинете и на людях показывался редко) пропуска. Стерегли же нас будь здоров, и в этом я убедился в первый же день, когда вознамерился проверить ограду парка на предмет подходящего лаза. Облом-с: все дыры тщательно
