увидел стоявший рядом с конторой альпийский домик – подарок заповеднику международной конференции по экологии в Будапеште. Спрашиваю, где домик. Отвечают: списали на дрова. Вскоре узнаю – домик высится на даче Тимухина. А ведь домик был у нас гостиницей для приезжих. И это не говоря о превращении на кордоне Лаура дома для учёных в дом охотника, где «кировало» семейство Тимухина, а австрийские охотники в заповеднике распевали тирольские песни и стреляли, конечно.

Всё это подвигло меня на поездку к министру экологии с жалобой с представлением более 10 уголовных преступлений в заповеднике и с просьбой прислать комиссию для расследования. Министр помочь не обещал, но комиссия приехала, однако для разборки не дел в заповеднике, а… работы научного отдела. В работе его, при всём старании, ничего плохого не нашли, а о заповеднике в резолюции было сказано, что он управляется отлично, а директор молодец. Вскоре этот экологический разбойник получил звание заслуженного эколога. Одному из членов комиссии я сказал, что они мафиози, а тот и не отрицал этого: дескать, мафия тоже вид управления. И даже иронизировал по поводу моей наивности, проявившейся и в том, что министру я отдал первый экземпляр списка преступлений, а не копию. Они его уничтожили.

Конечно, будучи в Москве у министра экологии, я зашёл и в отдел заповедников к его начальнику с жалобой, имеющей уже некоторый политический оттенок. Дело в том, что мы с директором были приглашены «правительством» Адыгеи для переговоров. Эти кавказские самостийники хотели иметь свой заповедник и предлагали Майкопский отдел Кавказского заповедника превратить в самостоятельное отделение с «присвоением» ему соответствующей территории нынешнего заповедника, со своим управлением и охраной. Более того, они предлагали путём обмена частей территории Адлерского и Майкопского районов, в пределах которых находится заповедник, Майкопский район, а, стало быть, и Адыгею, территориально соединить с Абхазией. Такие вот замашки. «Президент» и «премьер» сидели рядом за столом под сенью зелёного знамени пророка и пёстрых гербов. Тимухин, какой-то ужатый перед этим великолепием, во всём соглашался с ними, я возражал, заявив, что нельзя делить уже сложившийся единый биологический комплекс на части, а передел территории районов не в нашей компетенции. На мои возражения «премьер» с угрозой в голосе сказал, что они давно знают, кто в заповеднике их противник. Отдел заповедника был позже переименован в отделение, но территорию всё же не делили – это было компетенцией не министерства экологии, а Совета безопасности, да и ФСБ возражала (они мне звонили по этому поводу). Впрочем, позже отделение было переименовано в отдел. Позже, отчаявшись, я официально, ещё как зам по науке, переслал список преступлений и нарушений заповедности Генеральному прокурору Ильюшенко. Тот отреагировал сразу же, прислав грозное письмо местным властям с требованием немедленного расследования, но те дело полностью замазали. Самого же Ильюшенко, как я писал, уже московские власти в лице того же Ельцина подставили, обвинив в коррупции, и посадили в тюрьму – его письмо задевало и президента. Адлерского прокурора мафиози избили, привязав в милиции к батарее, а я был уволен «по сокращению штатов». Это уж вообще был открытый произвол, поскольку должность зама по науке, как и должность директора, были вписаны в Положении о заповедниках в качестве основных, а Положение утверждено Советом безопасности. Я подал в суд. Суд вёл не Тиводар, а какая-то его помощница. С Тимухиным сидела дама, представительница местной прокуратуры, и мило беседовала с обвиняемым. Главным аргументом против меня была государственная телеграмма (она была красного цвета) мафиози Амирханова. На его кабинет министр кивал мне, шепча: «Мафия!» А Тимухин изрёк: «Да что Сетров, он же философ!» Я возразил ему, дескать, почему же философ тебе писал диссертацию, а ты, биолог, этого не мог сделать сам? А потом я им выложил всё, что думал о них. Зато потом он мне пообещал: «Сдохнешь под забором!»

Судья, как потом я узнал от неё же, была на моей стороне, но сделать ничего не могла. Правда, позже, когда я запоздал с апелляцией, она уже оформила её задним числом. В апелляционный суд я ехать не собирался, понимая бесполезность этого, да и приглашение мне не прислали, так что решение Адлерского суда они проштамповали автоматически. Для меня настали трудные времена. Воспользовавшись моим увольнением из заповедника, мой сосед по дому Арушунян потребовал покинуть его полудом. А я потребовал, чтобы он покинул мою квартиру на кордоне. Тот: «Она уже не твоя». Я: «Как же она не моя, если я там прописан?» Добрый сосед: «Как прописан?!» – «Обыкновенно. И ордер на квартиру имеется». Потом ещё он долго не освобождал мою квартиру, в которой я и сейчас прописан, а я жил в его полудоме. К счастью, я успел к тому времени не только выписаться из одесской квартиры, получить российское гражданство, но и прописаться на кордоне.

Выход из трудностей

Моё финансовое положение наладилось, когда меня, как профессора, с распростёртыми объятиями приняли в только что открывшийся филиал московского института экономики и предпринимательства в качестве проректора. Тимухин и вся мафиозная братия, уволив меня из заповедника, бросили, как ту щуку в реку. Тогда уже рубли превратились в тысячи, а при растущей безработице профессора и доценты были нарасхват – ведь частные вузы росли как грибы в дождливую погоду. Если в заповеднике я получал 300 тысяч в месяц, то теперь мне платили 3 миллиона, т. е. в десять раз больше. Поэтому я не только отремонтировал «по-европейски» квартиру на кордоне, но и купил, хоть и старенький, «мерседес»-дизель. Пришлось, конечно, пройти курсы водителей и учиться водить в толчее улиц автомобиль. Что касается этих новых вузов, то там почти естественно возникла грызня насмерть. Адлерскую мафию, например, не устраивало, что она ничего не имеет с существующего у них под боком учреждения-курочки, несущего, как тогда говорили, даже не золотые, а платиновые яички. Поэтому уже через год прежний директор был смещён, а мафиози Асатуров (Асатурян) поставил вместо хоть что-то соображающей преподавательницы молодую женщину из своих канцелярских служащих, совершенно далёкую от преподавательской работы. Она абсолютно не умела говорить со студентами и иногда, запутавшись в словах и махнув рукой, со слезами уходила с трибуны. Мне было жаль её, и в подобном случае я становился вместо неё. Но так долго продолжаться не могло, и я уволился, поступив вскоре в филиал РГПУ, что возник на улице Макаренко в здании бывшего педагогического училища. Здесь, как просто профессор, я получал меньше, но работа была спокойнее и меня это устраивало. Ставленница