том, что изначально Щусев планировал применить для облицовки не только белый, но и красный мрамор, что соответствовало цветовой гамме вокзала. Но, как пишет Павел Викторович Щусев, «в самый разгар работ организация, поставлявшая облицовку, отказалась дать материал требуемого цвета и фактуры. Вместо него она предложила использовать полированный серо-голубой мрамор, оставшийся после постройки метро. Чтобы не останавливать работ, Алексей Викторович вынужден был в последний момент, скрепя сердце, примириться с эти досадным фактом, но он остался крайне недоволен результатом работы, противоречащим художественному замыслу вокзального комплекса. Дальнейшие работы по реконструкции были прерваны наступлением войны, что сильно огорчало Алексея Викторовича»[139].

Тем не менее специалисты сходятся на мнении, что «Цветовая гамма вокзала является одним из средств достижения впечатления жизнерадостности и праздничности».

После смерти Щусева на протяжении второй половины ХХ века развитие Казанского вокзала продолжалось. В 1950-е годы выстроили подземный зал для пригородных касс, сообщающийся со станцией метро «Комсомольская», спроектированной архитектором уже после войны.

С каждым очередным десятилетием замысел Щусева приближался к своему окончательному воплощению. 1970-е годы были отмечены крупномасштабной реконструкцией вокзала, во много раз преумножившей его пропускную способность. 1990-е годы ознаменовались постройкой новых залов ожидания и новых переходов к поездам. Уникальное по площади крупнопролетное перекрытие простерлось над вокзальными платформами. А к 1997 году там, где раньше были задворки вокзала, появились и новые корпуса, выстроенные на основе сохранившихся чертежей Алексея Щусева, и задуманная им Царская башня. Многолетняя эпопея создания Казанского вокзала, длившаяся почти семь десятилетий, наконец-то завершилась. А само здание вокзала стало памятником его автору и вдохновителю — Алексею Викторовичу Щусеву. Долгое время Казанский вокзал являлся одним из самых больших в Европе.

А вот мечта Щусева о создании музея Казанского вокзала пока не воплощена, хотя все необходимое для этого имеется и в большом количестве и разнообразии. Это, прежде всего, многочисленные чертежи архитектурной мастерской и удивительные эскизы оформления интерьеров вокзала, выкупленные еще правлением Московско-Казанской железной дороги. Музей (по замыслу Щусева) был призван сохранить для потомков не только тщательную хронологию «в картинках» и подробности воплощения грандиозного замысла, но и передать уникальную творческую атмосферу. Ныне многие экспонаты хранятся в Третьяковской галерее. Музей Казанского вокзала мог бы стать интереснейшим выставочным проектом.

Щусев в Октябре

30 апреля 1917 года Щусев приехал из Москвы в Петербург к Александру Бенуа, который отметил, что он «радуется (пожалуй, искренне) революции, настроен пацифично». А как тут не быть пацифистом, война-то еще не закончилась. И неудивительно, что 12 мая 1917 года Бенуа отметил некоторую эволюцию настроений Щусева: «Весь его пацифизм всмятку превратился теперь в окрошку неожиданной бурды, в которую входит и беспокойство за судьбу Академии, печься о которой он считает своим „долгом члена ее собрания“»[140]. Чувства понятные. Окрошка в голове была у многих. Константин Сергеевич Станиславский Февральскую революцию приветствовал, считая, что интеллигенция получит возможность управления государством.

А как принял Щусев события октября 1917 года? И мог ли он оказаться среди тех, кто эмигрировал, не приняв новую власть? Зодчий, несмотря на свое дворянское происхождение, все-таки был не с белыми, но и не с красными. Он оказался в ряду выдающихся деятелей культуры, не нашедших в себе сил порвать с родиной по разным, правда, причинам. Да, много уехало: Бунин, Рахманинов, Михаил Чехов, Гончарова, Ларионов, Серебрякова, но немало и осталось — Нестеров, Васнецов, Кончаловский, Юон, Поленов. А были и те, кто вернулся на Родину — Горький, Алексей Толстой, Прокофьев, Куприн, Конёнков, Билибин…

Зашедший в мастерскую Щусева на Казанском вокзале в те трагические дни смутного времени князь Щербатов писал: «Два мира, две обязанности, два столь разные служения, столь друг другу противоположные; война и искусство — как это странно сочеталось и как странно это уживалось вместе, тем более, что к тому времени уже нависала и другая туча; предгрозовой ветер революции уже веял в воздухе, к нескрываемой радости Щусева, бывшего левых убеждений: „Хотел бы, чтобы левее, левее хватили, а то жидко идет“, приговаривал он с улыбочкой. „Вот увидите, не поздоровится“, — отвечал я ему. Талантливый художник и до нельзя примитивный политический мыслитель, он высказывал неким детским лепетом свои наивные детские убеждения. Менее всех он пострадал от того, до чего довели у нас такого рода убеждения, став персона грата у большевиков, и, надо признать, во спасение города Москвы»[141].

Как видим, Щусев не скрывал своих взглядов. Находившийся в расцвете творческих и жизненных сил Алексей Викторович тем не менее не чувствовал, что силы эти могут быть полностью реализованы в той конкретной ситуации, которая сложилась к 1917 году. Он ждал еще большей свободы творчества в еще больших масштабах. Вспомним, что, даже став автором проекта Марфо-Мариинской обители, он так и не дождался заказов в области гражданского строительства. А выбор его на роль автора Казанского вокзала стал результатом опять же личного выбора главного заказчика — Николая Карловича фон Мекка.

Иными словами, зависимость зодчего от прихоти заказчика была очевидной. Взять хотя бы конфликт архитектора с Щербатовым, которого не выносили и другие мастера. Но все они вынуждены были согласиться с ним, поскольку князя пригласил для участия в этом проекте сам фон Мекк, хозяин и дороги, и стройки, и будущего вокзала.

Чем глубже талант, тем острее ощущаются им попытки влияния извне, навязывание чуждой точки зрения. В этой связи Щусев писал: «Часто зодчий становится жертвой этой зависимости. Так бывало нередко до войны (1914 года. — А. В.), когда оторванные от заказов на государство зодчие находились во власти мелкого капитала, хищнически выколачивавшего свой доход… Выявить свое лицо и идеал зодчий тогда не мог. Развивался эстетизм в ущерб рационализму и логике. Новые начинания бывали обыкновенно неудачны… Однако перед самой мировой войной силы художников достигли такого напряжения, что искусство стало как будто молодеть, но эту юность прервала война»[142].

Действительно, яркая плеяда молодых и многообещающих имен заблистала накануне 1917 года, заявив о себе, в том числе и на постройке Казанского вокзала. И к работе их привлек Щусев, находившийся в авангарде той самой юности искусства.

За ним тянулись, с Щусевым было интересно. «Меня тогда даже поразила его живость, — писал архитектор Сергей Егорович Чернышев. — Вот интересный был человек! Когда приезжали в Москву, всегда было интересно пойти на Казанский вокзал, к Алексею Викторовичу.

Надо сказать, что архитектурная жизнь Москвы и Петрограда тогда сильно отличалась. Петроградская архитектурная жизнь была культурнее. Там, пожалуй, было больше одаренных людей. Столица привлекала к себе. В Москве было больше делячества. Крупнейшие московские архитекторы были такими крупными дельцами. И с приездом в Москву Ивана Владимировича Жолтовского и Алексея Викторовича, в Москве появились два оазиса искусства. Я