П л а т о н о в. Добрый вечер, Юрий Михайлович!

М а р а с а н о в (берет стул). Прошу, Тихон Ильич! Люба, что с тобой? Может, вызвать «скорую помощь» или ты сама?

Л ю б а. Будет нужно — я вызову.

М а р а с а н о в. Как угодно! (Берет чемодан.) Но ты еще пожалеешь.

Л ю б а. Не надейся.

М а р а с а н о в. Ты еще придешь ко мне. Но знай — мира не будет и уступок тоже. (Направляется к двери.)

П л а т о н о в. Юрий Михайлович, задержитесь на минутку.

М а р а с а н о в. Пожалуйста! (Ставит чемодан.) Я вас слушаю, Тихон Ильич.

П л а т о н о в. Скажите, вы действительно так считаете?

М а р а с а н о в. О чем вы, Тихон Ильич?

П л а т о н о в. Вы знаете, о чем я спрашиваю.

М а р а с а н о в (растерянно). Извините, Тихон Ильич, но я тороплюсь. Как-нибудь в следующий раз.

П л а т о н о в. Ну, если вы торопитесь, задерживать не смею.

Марасанов уходит.

(Смотрит ему вслед.) Люба, открой, пожалуйста, окно.

Л ю б а. Сейчас, папа!

П л а т о н о в. Да!.. Вот так-то, друзья! (Смотрит на фотографии, что на стене.)

Л ю б а (открывает окно). Так хорошо?

П л а т о н о в. Хорошо, теперь совсем хорошо!

З а н а в е с.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Квартира Платонова. Обстановка та же. Т и х о н  И л ь и ч  стоит посередине комнаты, в руках фотография.

П л а т о н о в (рассматривает). Странно! Почему-то с годами человеку обязательно надо понять, как он жил, правильно ли, что он доброго сделал за прожитые годы. Что это? Тщеславие или простое любопытство? Что я могу сказать о своей жизни? Работать начал с четырнадцати лет, на Московском машиностроительном заводе. В двадцать четвертом году, семнадцатилетним мальчишкой, вступил в партию. Многое вспоминается, наша заводская коммуна. Нас, коммунаров, на заводе было всего шесть человек. Мы жили одной семьей, питались из одного котла, и никого из нас не смущало, что жили мы в бывшей бане. Она и сейчас цела. Не попала под реконструкцию Москвы, так и стоит у Семеновской заставы. По командировке райкома партии мне трижды пришлось побывать в деревне: то на заготовке семенного фонда, то на уборочной, то снова на заготовке семян. В тридцатом году на заводе состоялся первый слет ударников. Накануне слета к нам в цех приходит директор завода и спрашивает, что бы я, Платонов, хотел — путевку на учебу в техникум за счет завода или путешествие на теплоходе вокруг Европы? Мне, конечно, очень хотелось совершить путешествие на теплоходе, но еще больше хотелось учиться. И я сказал: «Если можно, пошлите на учебу». На следующий день я получил путевку в техникум. Едва успел возвратиться с учебы на завод, как Бауманский районный комитет партии снова направляет меня на курсы армейских политработников. А после армии, в тридцать девятом году, был послан на работу в фабричную многотиражку. В сорок первом война, добровольцем ушел на фронт. В один день, вместе со мной ушла и жена, летчица московского аэроклуба.

Едва окончилась война, как снова мобилизация, на этот раз на стройку.

Оно, конечно, со стороны виднее… Очень возможно, что я не так жил. Наверняка я мог бы бо́льшего добиться. Институт остался мечтой. Как техникум окончил, так на том и остановился. А все потому, что не хотелось отстать от времени. (В зрительный зал.) Но вы не подумайте, что я себя осуждаю. Честно говоря, я даже не жалею. Ведь кто-то должен был делать и черновую работу.

Из комнаты выходит  Л ю б а.

Л ю б а. Папа, о чем ты?

П л а т о н о в. Так, дочка, сверяю свою жизнь со временем.

Л ю б а. Папа, я тебя не понимаю! Неужели на тебя так подействовала болтовня Марасанова?

П л а т о н о в. Ты далеко собралась?

Л ю б а. Мне на работе билет взяли в театр.

П л а т о н о в. Так ведь можно и опоздать!

Л ю б а (смотрит на часы). Папа, я, кажется, опаздываю. Буду дома в десять вечера. Ужин на плите.

П л а т о н о в. Хорошо, хорошо. (Люба уходит.) Нет, Люба, к сожалению, это болтовня по-другому называется. И совсем не беда, что я в своей жизни не сумел «преуспеть». Главное — это сознание того, что твоя совесть чиста, и я горжусь, что я никогда не искал в жизни легких дорог, не выбирал, где мне удобнее, выгоднее. (Снова смотрит на фотографию.) Наверное, чертовски здорово было бы, если бы сейчас собрались мои сверстники за одним столом. К сожалению, многих из них давным-давно нет в живых. Да-да, жизнь моя никогда не была ровненькой, гладенькой. Всякое было! И бои были жаркие. Отстаивать свои убеждения всегда дело нелегкое. Только соглашателем я никогда не был!

З а т е м н е н и е.

Из темноты появляется  Д о б р о х о т о в, лысый толстяк, в пенсне, председатель фабричного комитета.

Д о б р о х о т о в (в руках фабричная газета). Тихон Ильич, я к вам. Прошу задержаться.

П л а т о н о в. Слушаю вас, Макар Григорьевич.

Д о б р о х о т о в. Это что же получается, товарищ редактор?

П л а т о н о в. Вы о чем? О выступлении газеты?

Д о б р о х о т о в. Да, да, о выступлении газеты, которую вы изволите редактировать. Прихожу утром на работу, раскрываю газету и своим глазам не верю. Вы же в таком свете меня подали — дальше ехать некуда! Нет, посмотрите, что вы пишете. (Читает.) «За последнее время наш фабричный комитет свою деятельность свел к приему членских взносов да к распределению путевок в дома отдыха и санатории. Производственные совещания в цехах не проводятся. Общежитие рабочих отапливается плохо. Белье меняют два раза в год, под Октябрьские и Майские праздники. На жалобы работниц фабком не реагирует. Работница Саврасова на протяжении месяца добивается приема, но товарищ Доброхотов под всяческими предлогами уклоняется. А между тем товарищ Саврасова из-за отсутствия места для ребенка в детском саду вынуждена работать в ночные смены. Не лучше обстоит дело с заявлением работницы Краснощековой. Товарищ Доброхотов ведет себя так, словно просьба работницы его не касается. Этот стиль никак нельзя признать нормальным. Коммунист Доброхотов должен понять, что он является выборным лицом и что он должен дорожить доверием рабочих, а не заниматься волокитой». Ну, каково?

П л а т о н о в. Я вас не понимаю: вы что, опровергаете?

Д о б р о х о т о в. Вот именно, товарищ Платонов! Вы же все в кривом зеркале изобразили. Нет, мил человек, фабком не ограничил свою деятельность приемом членских взносов. Вы же хорошо знаете, какую работу мы проводим.

П л а т о н о в. Знаю!

Д о б р о х о т о в. И далее — насчет соцсоревнования. Да, такой факт имел место. Не сегодня-завтра мы обязательно договор вынесем на обсуждение коллектива. Но вы же пишете, что руководство фабрики стало на путь опошления ленинского принципа соцсоревнования? Вы соображаете, что это все значит?

П л а т о н о в. Соображаю.

Д о б р о х о т о в. Учтите — профсоюзная масса возмущена вашим сочинением. Она не разделяет вашу точку зрения!

П л а т о н о в. Да, но в газете написана только правда.

В кабинет Платонова врывается  Е г о р о в, член партбюро, начальник цеха. Сухой, жилистый мужчина средних лет.

Е г о р о в. О какой правде вы говорите, товарищ Платонов?

П л а т о н о в. А вы с чем не