Шрифт:
Закладка:
Художественная литература и нон-фикшн — в чем различия для вас?
По-моему, в художественном произведении сказать правду гораздо проще, чем в публицистике. С этой проблемой мне приходилось бороться, в частности, когда я писал биографию Б. С. Джонсона: имелись определенные исторические факты, которых я должен был строго придерживаться, но в то же время мне нужно было придать книге, повествованию некую форму. Эти два требования находились в постоянном противоречии друг с другом, постоянно конфликтовали между собой.
Я читаю много нон-фикшн, но при этом мысленно всегда стою в стороне, какая-то часть моего мозга непрерывно сомневается, задает автору вопросы: все ли тут правда, насколько тщательно исследована тема, соблюдены ли факты — и тому подобные вещи, которые тебя не беспокоят, когда читаешь роман. В произведении нон-фикшн, как бы добросовестно ни работал над ним автор как бы много труда он в него ни вложил, обязательно будет какой-то элемент неправды. В то время как роман — вымысел от начала до конца, и читатель понимает, что это вымысел, поэтому здесь подобные вопросы не возникают. Тут есть некая внутренняя правда, которую читатель немедленно заметит, обнаружит и будет рад, что нашел ее. Поэтому для меня художественная литература — жанр более правдивый, чем нон-фикшн.
Что вы думаете о культуре постмодернизма?
Постмодернизм — вещь, которой сегодня не избежать, если хочешь писать о современном мире. То есть наше сознание сегодня устроенно именно так, и от этого, по-моему, никуда не деться. Я пользуюсь этими приемами по мере сил для того, чтобы как можно точнее изобразить реальность — ведь в этом и состоит моя задача. Постмодернизм позволяет подойти к идее — литературной, повествовательной — с разных точек зрения, использовать разные оттенки, разные стили. Это особенно заметно в романе «Какое надувательство!», но и в других моих книгах это тоже есть. Однако в душе я — писатель более старомодный. В моих произведениях есть некая моралистическая линия, которая, по сути, и делает их такими английскими (если вернуться к этому вопросу). В том, что я пишу, где-то на заднем плане всегда присутствует образ мира — такого, каким он должен быть. А то, что описываю, или пытаюсь описывать, я, — мир такой, как он есть. Можно сказать, расстояние между этими вещами и есть то, что я стремлюсь донести до читателя; где-то в этом промежутке и лежит суть моих книг.
Какую из своих художественных книг вы считаете самой удачной?
Я согласен с Гарольдом Пинтером, который говорил о своих пьесах, что удачных пьес не бывает — бывают лишь разные виды неудач. По-моему, для любого писателя важно (и этого не избежать) держать в голове — постоянно, всю жизнь — некую идею, расплывчатую идею идеальной книги, которую ты хотел бы написать. Именно ее ты пытаешься создать всякий раз, когда садишься за новую вещь. Часто, пока пишешь, тебе кажется, что вот-вот — и получится, что это именно она. При этом бывают по-настоящему радостные моменты — моменты, когда тебе кажется, что это действительно та самая книга, которую ты мечтал написать всю жизнь. Но это никогда не произойдет. Реальности никогда не дотянуть до идеала. В каждой из своих книг, спустя несколько месяцев или лет после публикации, я вижу только… Я помню, что хотел сказать, вижу, где мне это не удалось и почему, — все это довольно интересно. Но такой книги, которую я мог бы взять и подарить кому-нибудь со словами: «Этой книгой я горжусь больше всего», у меня нет. Люди, не читавшие моих книг, часто спрашивают: «С какой мне лучше начать?» Вопрос, на который, на самом деле, ответить невозможно. Говоришь: вот эту попробуйте, а потом: да нет, сюжет в ней неудачный; или: вот эту, а потом: да нет, там не та интонация. Понимаете, всегда что-то не так. Но ведь не будь этого чувства, незачем было бы продолжать! Надо ошибаться и дальше, ведь если все выйдет как надо, писать больше уже никогда не станешь.
Вам трудно было писать про женщин в романе?
Честно говоря, я не понимаю, почему мужчине должно быть труднее писать о женщинах, чем о мужчинах. Мне, наоборот, о мужчинах писать труднее, чем о женщинах. Наверное, потому, что на мужской мир я смотрю изнутри и он, со всеми его противоречиями, мне более понятен, чем женский. Например; книга, которую я сейчас пишу, — о мужчине и его взаимоотношениях с отцом. Пожалуй, самая мужская из всех книг, за какие я когда-либо брался, и именно поэтому писать ее чрезвычайно сложно. Наверное, потому, что в ней я должен подтвердить какие-то свои, внутренние вещи. Что касается книги «Пока не выпал дождь»… Знаете, я двадцать лет женат, у меня много друзей-женщин, я немало времени провожу в женской компании, часто общаюсь со своими дочерьми. Если и после этого я ничего не понимаю в женских переживаниях, это значит, что я плохой человек и плохой писатель. Так что это — просто наблюдения. В книге идет речь о семье — у всех у нас есть семейные истории, которые хочется рассказать. В этом отношении книга вовсе не представляла трудностей — наоборот, писать ее было довольно легко. И потом, я пишу, чтобы убежать от самого себя, это один из лучших побочных продуктов писательской деятельности. Два года говорить голосом семидесятилетней женщины — такой опыт по-настоящему освобождает.
В основе лежал какой-то реальный семейный фотоальбом?
Да. С тех пор как у меня самого появились дочери, я обнаружил, в частности, что им очень любопытно слушать про мое детство, про жизнь их бабушек и дедушек, любопытно познавать семейную историю — наверное, потому, что это помогает им самоопределяться. Рассказывая им об этом, я понял, что в моей семье не очень принято писать — мои родственники редко обращаются к письменной речи. Никаких писем я не нашел. Наиболее откровенным документом стала переписка между моими дедом и матерью — она велась в форме картинок. Дед рисовал… Мою мать во время войны эвакуировали, они оказались далеко друг от друга, и дед, вместо того чтобы писать письма, рисовал картинки о том, как они с женой живут. В общем, в
