Меня уже тошнит от грусти, от понимания, что когда я узнаю, кто она, эти крохотные моменты с ним — украденные поцелуи, пылкие взгляды, мягкий шёпот переплетённых пальцев, ладонь к ладони — должны будут закончиться. Потому что я бываю разной — одержимой, дотошной, прямолинейной и вспыльчивой… но одной вещью я никогда не буду — это любовницей, женщиной-заменой.

— Эта женщина, Фрэнки, — продолжает он. — Это ты.

«Это ты».

Два слова. Боеголовки, пронзившие моё сердце и приземлившиеся с оглушительным грохотом.

Рен прав. Я лишилась дара речи. И задолго до того, как мне удается вновь найти своё тело во времени и пространстве, Рен уходит с моего заднего двора, оставив меня часто моргать и смотреть вдаль, пока мой мозг пытается переварить услышанные слова.

«Это. Ты».

Нетвёрдо зайдя в дом, я медленно опускаюсь на пол, моё дыхание становится частым и неглубоким.

Бесчисленные моменты с Реном проносятся в моём сознании, озарённые новым, многозначительным, изумительно ужасающим светом.

Я та, кого он ждал.

Я та, кого он хотел.

Моё горло абсолютно пересохло. Я хватаюсь за край столешницы и рывком поднимаю себя с пола, ищу в шкафчике стакан, наполняю фильтрованной водой и залпом осушаю. Поставив стакан, я вижу своё отражение в окне за раковиной. Я удерживаю её взгляд, смотрю на её потрясённые черты.

Она никогда не испытывала столько противоречивых эмоций разом, и это отражается на её лице. Надежда. Ужас. Радость.

Прошло так много времени с тех пор, как я принимала ту часть себя, что стремится ожить рядом с Реном. Ту, что смеётся и шутит, обнимает крепко и целует глубоко. Ту, что плачет над мелодрамами и распахивает сердце для близких людей. Ту, что верит, что кто-то полюбит её и не начнёт однажды ненавидеть, будет воспринимать её не как список проблем и сложностей, а как совокупность прекрасных частей, составляющих её натуру.

Потому что я знаю, что артрит и аутизм не делают меня менее человеком. Они не делают меня неправильной или сломанной. Да, от этого некоторые вещи в моей жизни становятся более проблемными, и может, я не воплощаю собой «норму», но я могу быть той, кто преодолевает препятствия, и это не означает, что мне недостаёт чего-то фундаментального.

Проблема в том, что за эту правду намного сложнее держаться, когда я подпускаю других людей. Потому что мои сенсорные лимиты, неожиданные эмоции, легко устающее тело, язык без фильтров — всё это идёт в комплекте со мной и, судя по всему, рано или поздно надоедает. Все — моя семья и друзья детства, мой единственный бойфренд в колледже — все, кроме Энни и Ло, кого я любила и подпускала к себе, все в итоге уставали от меня.

Так что переехав и начав жизнь с чистого листа, я сказала себе, что просто не буду любить или быть любимой в такой манере. Потому что каждый раз, когда я подпускала к себе кого-то, и они показывали мне, что я не стою всех этих усилий, оправляться после этого становилось всё больнее и сложнее.

— Что ты будешь делать? — спрашиваю я у своего отражения.

Мой образ жизни так долго меня устраивал. Мне было спокойнее скрывать свои эмоции, разумно распоряжаться своим сердцем, действовать практично, контролировать и сдерживать. Безопасность позволила мне забыть боль прошлого.

Мой дом переполняется тишиной. Отягощённая тяжесть просачивается с углов, такая же суровая и озаряющая, как и луна снаружи. Дискомфортный вопрос вгрызается в мою грудь и пронзает сердце.

Что, если выстроенная мною жизнь, которая должна была меня освободить, всё же превратилась в тюрьму?

Глава 18. Рен

Плейлист: Vance Joy — Saturday Sun

Я проснулся с убеждением, что прошлый вечер был сном. Но потом я выбрался из кровати, по дороге к ванной прошёл мимо корзины с грязным бельём и застыл, заметив на коленях своих брюк следы грязных лап и травы. И всё нахлынуло обратно.

С поразительной мощью.

Я сказал ей. Я правда ей сказал. Я прислушался к ошеломляющей интуиции, к неоспоримому голосу в моей голове, твердившему, что надо сказать.

Потому что вопреки туману в моём побитому мозге тем вечером, я знал и помнил, что не просто держал Фрэнки за руку. Фрэнки тоже сжимала мою ладонь и прошептала что-то, что я не мог припомнить, но я запомнил, как это звучало. Она говорила печально. С надеждой. С нежностью.

Зная, что она поцеловала меня, и как мы говорили на пляже, и каким заботливым было её прикосновение в отеле. И ещё всё то, что она сказала той ночью, когда мы ели еду на вынос… мои братья заявили, что если это не поведение женщины, у которой есть к тебе чувства, то они вообще не знают, что это такое.

Я не мог вынести мысли, что Фрэнки может чувствовать что-то ко мне и сомневаться, чувствую ли я то же самое к ней. Преимущества обмана уже не перевешивали риски.

Так что я сказал ей, что хочу её. Что хотел её годами. Её глаза широко распахнулись. И я по глупости стоял там пять бесконечных секунд, надеясь, что может, она прыгнет в мои объятия, смеясь как сумасшедшая, и мы будем целоваться под звёздами.

Вместо этого она моргнула. И сглотнула. Медленно.

Так что я ушёл и нервно учащённо дышал всю дорогу до дома. Затем принял достаточно седативного, чтобы вырубить лошадь, и попрощался с сознанием на несколько часов.

Теперь, когда я захожу в наш тренировочный корпус, мой живот скручивает узлами. Я еле затолкал в себя протеиновый батончик на завтрак и отказался от обычного кофе со льдом, потому что моё сердце и без кофеина готово выскочить из груди. Входя в здание, я вынужден делать глубокие медленные вдохи, чтобы не вспотеть от паники.

— Доброе утро, лапочка, — Милдред улыбается поверх своих очков-полумесяцев, расположившись за столом на входе.

— Доброе утро, Милли, — я ставлю на её стол горячий стаканчик на вынос. — Как обычно.

Она хватает свой кофе, снимает крышку и делает большой смакующий глоток.

— Ах, вот это дело. Сколько я тебе должна?

— Ты всегда это спрашиваешь, и я всегда отвечаю одно и то же, — дважды хлопнув ладонью по её столу, я начинаю уходить.

Милли улыбается.

— Хороший ты, Рен.

Прежде чем я успеваю ответить, новый голос разносится по помещению.

— Зензеро.

Я резко разворачиваюсь.

Фрэнки.

Как она умудряется становиться ещё очаровательнее