Larkin B. The politics and poetics of infrastructure // Annual review of anthropology. 2013. № 42. P. 327–343.

Massey D. B. Space, place, and gender. University of Minnesota Press, 1994.

Masquelier A. Road mythographies: space, mobility, and the historical imagination in postcolonial Niger // American Ethnologist. 2002. Vol. 29, № 4. P. 829–856.

Moore A. W., Perdue N. A. Imagining a critical geopolitical cartography. Geography Compass. 2014. № 8 (12). P. 892–901.

Nielsen M., Pedersen M. A. Infrastructural imaginaries: Collapsed futures in Mozambique and Mongolia // Reflections on imagination: Human capacity and ethnographic method. 2015. P. 237–261.

Schwenkel C. Spectacular infrastructure and its breakdown in socialist Vietnam // American Ethnologist. 2015. № 42 (3). P. 520–534.

Sneath D. Reading the signs by Lenin’s light: development, divination and metonymic fields in Mongolia. Ethnos. 2009. № 74 (1). P. 72–90.

Soja E. W. Postmodern geographies: The reassertion of space in critical social theory. New York: Verso, 1989.

Sum N.‐L. The intertwined geopolitics and geoeconomics of hopes/fears: China’s triple economic bubbles and the ‘One Belt One Road’ imaginary. Territory, Politics, Governance. 2019. № 7 (4). P. 528–552.

Taylor C. Modern social imaginaries. Public culture. 2002. № 14 (1). P. 91–124.

Tuan Yi-Fu. Space and place. The Perspective of Experience. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2001.

Федор Корандей

ГЛАВА 5. СЕВЕРНЫЙ МОРСКОЙ ПУТЬ В ПОЭТИЧЕСКИХ КНИГАХ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ ИНФРАСТРУКТУРЫ РЕПРЕЗЕНТАЦИЙ117

Осенью 2018 г. в рамках исследовательского проекта, составившего основу этой книги, я побывал в Игарке (Корандей, 2018). Одно из впечатлений той экспедиции – сильнейшее внимание игарчан к текстам, репрезентирующим город. В период постсоветского демонтажа местной лесопромышленности богатые исторические и литературные репрезентации Игарки были переосмыслены как ресурс, позволяющий решать проблемы депрессивного города. Этой теме посвящен специальный сайт (блог Валентины Гапеенко), ее сделали одним из мотивов развития коллекции музейщики, «пересобравшие» экспозицию местного Музея вечной мерзлоты в период депопуляции города. Один из музейных проектов 2006 г. назывался: «Архив возрождает город». В фонде музея можно было обнаружить не только коллекцию травелогов 1930‐х, составленных иностранцами, посещавшими Игарку в период кампании по пропаганде этого советского проекта, но и рукописи переводов этих книг, подготовленные игарчанами 1990‐х – начала 2000‐х для тех из их компатриотов, кто пожелает узнать, как описали Игарку Отто Хеллер и Рут Грубер. Приобретенный в ходе этого путешествия сборник стихотворений «Поэтическая Игарка», составленный сотрудниками Музея вечной мерзлоты по материалам местной газеты за все время ее существования, стал одной из отправных точек моего продолжающегося исследования, посвященного систематическому анализу поэтических репрезентаций советского хинтерланда. Явления, характерные для постсоветской Игарки, в той или иной степени обычны для повседневного культурного ландшафта всей страны и являются фрагментом большой картины переосмысления советского символического наследия. Эта общая повседневность – следствие инфраструктурных решений, принятых несколько десятилетий назад.

«Поэт в России – больше, чем поэт». Крылатое выражение из поэмы Е. А. Евтушенко (1965) в своем первоначальном контексте было элементом дискурса освоения восточных районов СССР и описывало поэта как государственного деятеля, обращающегося к решению насущных проблем страны. Поэтический бум шестидесятых не ограничивался лишь столицей и крупными городами СССР, но имел национальные масштабы. Поэзия стала одним из инструментов кампании по строительству/обновлению советской территориальности на востоке страны, опиравшейся на сеть вновь возводившейся литературной инфраструктуры и формировавшей в центре и на местах новые дискурсы, практики и идентичности. Мне уже приходилось писать об историческом контексте и формах этой порожденной послевоенной эволюцией советского агитпропа кампании (Корандей, 2021a; Корандей, 2021 б). В этой главе, посвященной анализу корпуса литературных репрезентаций Северного морского пути, я ограничусь лишь несколькими замечаниями по поводу генезиса, функций и методологии исследования советской географической поэзии.

Первой методологической рамкой этого исследования является концепция модерной территориальности – присущей современным государствам стратегии отождествления населения и территории (Sack, 1986: 19). С точки зрения данной концепции кажущееся естественным восприятие государства, населения и территории как единого целого – относительно недавняя норма, характерная только для эпохи модерна. Тем не менее сконструированность этой логики часто остается невидимой для исследователей, принимающих как данность стоящую за ней оптику современного государства и попадающих таким образом в «территориальные ловушки», не позволяющие рассматривать процессы в масштабах, выходящих за рамки государственных границ (Agnew, 1994: 53–80; Häkli, 2001: 403–422). История советского государства, как и любого из его современников, – история систематических опытов реактуализации этого отождествления.

Вторая методологическая рамка, связанная с работами представителей инфраструктурного поворота, позволяет видеть, что работа над массовым географическим воображением осуществлялась в этот период не только в СССР и требовала специального технического оснащения – инфраструктуры репрезентаций. Последняя представляла собой сеть культурных институций, соединявших «материальность» производства и распространения пропаганды (от настенных карт до кинокамер и печатных станков) с «социальностью» обслуживавшего их персонала, для которого был характерен особый этос, дискурсы и практики. Проникнутая «невыносимой модерностью» (Larkin, 2013: 332) территориальность советского проекта во множестве своих аспектов опиралась на характерное для модерна обещание инфраструктуры (The Promise of Infrastructure, 2018), мыслившейся не только как инструмент, предназначенный для осуществления конкретных прагматических функций, но прежде всего как орудие модернизации советского общества, создания нового мира социальной гармонии, достижению которой должны были способствовать технологии. Идея систематической инфраструктуризации пространства страны, которая, обретая возможность конкуренции на международном уровне, включалась в мировую историю в новом качестве, была центральной идеей планового развития СССР, сформулированной к началу первых пятилеток.

Процесс инфраструктуризации включал в себя не только строительство промышленной инфраструктуры как таковой, но и предполагал (в силу статуса нематериального производства в советской табели о рангах – скорее имплицитно, чем эксплицитно) создание производственной инфраструктуры репрезентаций (Лефевр, 2015: 47, 52). Хотя исследователи процессов конструирования массового воображения, совсем как советские поэты, испытывавшие робость перед «настоящим» производством, иногда склонны пренебрегать ролью «материально-технологических» аспектов в создании системы репрезентаций, предложенная Лефевром концепция «производства пространства» предполагает, что за любой образной системой стоит инфраструктура, связанная с определенными материальностями и порождающая характерные социальности. Репрезентационные инфраструктуры Лефевра в данном случае должны быть вписаны в намеченную Д. Харви эволюцию исторической географии капитализма XX в., центральным процессом которой стал переход от рационализированной, «негибкой», связанной с национальным государством фордистской модели экономики к транснациональной постмодернистской экономике «гибкого накопления», использующей новые возможности транснациональной глобальной мобильности (Харви, 2021: 244–290).

Репрезентационная инфраструктура советского государства строилась как инструмент «фордистской» индустриализации, а кризис ее совпал с глобальным кризисом «фордизма». В период первых