а я сам. Портрет не был похож на меня, да и не должен был, чувствовал я, походить, но он был тем, что составляло мою жизнь, он был моим нутром, моей судьбой и моим демоном. Таков будет мой друг, если я снова когда-нибудь найду друга. Такова будет моя возлюбленная, если она у меня когда-либо появится. Такова будет моя жизнь и такова будет моя смерть, это звук и ритм моей судьбы.

В те недели я как раз начал читать одну книгу, которая произвела на меня более глубокое впечатление, чем все, что я читал прежде. Да и позже я уже редко так отдавался книгам, разве что, может быть, Ницше. Это был том Новалиса, с письмами и сентенциями, многие из которых я не понимал, но которые меня тем не менее несказанно привлекали и очаровывали. Одно из этих изречений мне теперь вспомнилось. Я написал его пером под портретом: «Судьба и нрав суть имена одного понятия». Это я теперь понял.

Девушка, которую я назвал Беатриче, встречалась мне еще часто. Волнения я при этом больше не чувствовал, а всегда мягкое согласие, вещую уверенность: ты со мной связана, но не ты сама, а только твой портрет, ты – часть моей судьбы.

Моя тоска по Максу Демиану опять усилилась. Я ничего не знал о нем, уже много лет – ничего. Как-то раз я повстречался с ним на каникулах. Теперь я вижу, что скрыл эту короткую встречу в своих записках, и понимаю, что причиной тому стыд и тщеславие. Я должен наверстать это.

Итак, однажды на каникулах, слоняясь с надменным и всегда немного усталым лицом моей беспутной поры по родному городу, размахивая тростью и вглядываясь в старые, не изменившиеся, презираемые лица обывателей, я увидел, что навстречу мне идет мой прежний друг. Заметив его, я вздрогнул. И тут же невольно вспомнил о Франце Кромере. Хоть бы Демиан успел забыть эту историю! Так неприятно было чувствовать себя обязанным ему – в сущности, ведь глупая детская история, а все-таки обязательство…

Он, казалось, ждал, поздороваюсь ли я с ним, и, когда я сделал это как можно небрежнее, он подал мне руку. То было снова его рукопожатие! Такое крепкое, теплое и все же холодное, мужское!

Он внимательно посмотрел мне в лицо и сказал:

– Ты вырос, Синклер.

Сам он, показалось мне, нисколько не изменился, был так же стар, так же молод, как всегда.

Он присоединился ко мне, мы пошли гулять и говорили только о пустяках, не упоминая ни о чем из прежнего. Мне вспомнилось, что я когда-то писал ему, но ответа так и не получил. Ах, хоть бы он и это забыл, эти глупые, глупые письма! Он ничего о них не сказал!

Тогда не было еще никакой Беатриче и никакого портрета, пора моего беспутства еще продолжалась. За городом я пригласил его зайти в кабачок. Он согласился. Я хвастливо заказал бутылку вина, разлил по стаканам, чокнулся с ним и показал хорошее знание студенческих застольных обычаев, осушив первый стакан одним духом.

– Ты часто ходишь в кабаки? – спросил он меня.

– О да, – сказал я лениво, – что еще делать? Это, как-никак, веселее всего.

– Ты находишь? Возможно, что-то славное в этом есть – опьянение, вакхическая радость! Но я нахожу, что у большинства людей, проводящих много времени в кабаках, это пропало начисто. Мне представляется, что как раз хождение по кабакам есть нечто воистину мещанское. Да, всю ночь напролет, с горящими факелами, в настоящем ударе и угаре! Но так изо дня в день, кружку за кружкой, разве это правильно? Можешь себе представить, например, чтобы Фауст вечер за вечером сидел за столом для завсегдатаев?

Я пил и смотрел на него враждебно.

– Да, но не каждый же – Фауст, – сказал я коротко.

Он взглянул на меня озадаченно. Затем рассмеялся с прежней бодростью и превосходством.

– Ну, зачем спорить об этом? Во всяком случае, жизнь пьяницы и распутника – лучшая подготовка для мистика. Всегда есть такие люди, как святой Августин, которые становятся ясновидцами.

Я был недоверчив и вовсе не хотел, чтобы он меня поучал. Поэтому я сказал равнодушно:

– Что ж, у каждого свой вкус! У меня, честно признаться, нет ни малейшего поползновения стать ясновидцем или кем-то таким.

Демиан знающе сверкнул на меня чуть прищуренными глазами.

– Дорогой Синклер, – сказал он медленно, – у меня не было намерения говорить тебе неприятные вещи. Кстати, для чего ты сейчас осушаешь стакан за стаканом, мы ведь оба не знаем. Знает это то в тебе, что создает твою жизнь. Хорошо знать, что внутри у нас есть кто-то, кто все знает, всего желает, все делает лучше, чем мы сами… Однако прости, мне пора домой.

Мы быстро попрощались. Я мрачно остался сидеть, допивая свою бутылку до дна, а при уходе узнал, что Демиан уже за все заплатил. Это раздосадовало меня еще больше.

На этой мелочи снова остановились теперь мои мысли. Они были полны Демианом. И слова, сказанные им в том загородном кабачке, снова возникли в моей памяти с поразительной свежестью и точностью: «Хорошо знать, что внутри у нас есть кто-то, кто все знает!»

Я смотрел на картину, висевшую на окне и совсем погасшую, но я видел глаза еще пылающими. Это был взгляд Демиана. Или тот, что был внутри у меня. Тот, что все знал.

Как тосковал я по Демиану! Я ничего не знал о нем, он был недостижим для меня. Я знал только, что он, наверно, где-то еще учится и что после того, как он окончил гимназию, его мать покинула наш город.

Я перебирал все, что помнил о Демиане, начиная с моей истории с Кромером. Многое всплывало тут из того, что он говорил мне когда-то, и все имело смысл и поныне было злободневно, касалось меня! И то, что он при нашей последней, такой нерадостной встрече сказал о распутнике и святом, тоже вдруг ярко вспыхнуло у меня в душе. Разве не то же в точности происходило со мной? Разве не жил я в хмелю и грязи, в отупении и потерянности, пока новый импульс жизни не пробудил во мне что-то прямо противоположное, желание чистоты, тоску по святому?

Так продолжал я ворошить воспоминания, а между тем давно наступила ночь и за окном пошел дождь. В своих воспоминаниях я тоже слышал шум дождя, это было в тот час под каштанами, когда он стал выспрашивать меня о Кромере и разгадал мои первые