Их «существует достаточно», — уверяет нас Вейс. «Silentium seculi (молчание века), которое хочет отметить Смит, прерывается, однако, множеством голосов» (98). Но довода в пользу этого Вейс не представляет ни одного, а что в качестве такового выставляют теологи, все это голландцами, в особенности Ломаном, ван Маненом, равно как и Штеком, давным-давно признано и доказано неосновательным, как, напр., послание Климента к коринф., на которое ссылается Вейс. Существование Павловых посланий до Юстина не засвидетельствовано, и такие ли послания знает Юстин, — это все еще открытый вопрос. Да и Папий молчит о посланиях Павла, и притом в таком месте, где он, по праву, был бы, собственно говоря, обязан упомянуть о них, если бы он их знал. При всем том, однако, заставляет задумываться еще и то, что уже во втором веке существовали еретические секты, вроде севериан, которые считали все послания Павла неподлинными.

5.1. Доводы чувств за подлинность.

Впрочем, по-видимому, даже сама историческая теология вовсе не так уж убеждена в подлинности Павловых посланий, как это кажется на первой взгляд. Ведь, и Вейс держится того мнения, что следует поставить в вину теологическому исследованию «тяжкое упущение», ибо до сих пор еще не достигнуто никакого согласия относительно подлинности и подложности отдельных посланий. «Как можем мы, — жалобно восклицает он, — пенять на Древса и других, утверждающих, что нет никакого действительного довода за подлинность, раз мы сами спорим еще о критерии подлинности или подложности! Кто следит за исследованиями последних десятилетий в этой области, тот видит в них топтанье на месте и неуверенность». «Откуда набраться нам мужества для борьбы с этим решительным отрицанием всех посланий?» «Нет самых необходимых, основных филологических работ, прежде всего, самых элементарных исследований Павлова стиля». «Если говорят, что Павловы послания — произведения не одного лица, а целой школы, — как опровергнуть это, если не приобрели еще ясного представления о самом личном элементе, о стиле?» (99). Хорошо, филология — великолепная наука, но как путем чисто филологического изучения стиля, не имея в наличии никаких иных образцов Павловых выражений, установят, что послания на самом деле вышли из-под пера известного апостола Павла и принадлежат половине первого века, — это для меня непонятно. Уж не у самого ли Вейса здесь та «безнадежная неясность мышления», в которой он упрекает меня? А если даже филолог, вроде Виламовица, выводит подлинность посланий из их живого, индивидуального стиля и пишет: «Этот стиль посланий Павлов, и ничей иной, как Павлов, то это только лишний раз доказывает роковую зависимость всей нашей науки от теологии. Или откуда филолог знает характер и личность Павла, как не из циркулирующих под его именем посланий? Следовательно, критерий подлинности посланий он заимствует из них самих и, если затем он нашел, что послания, конечно, отвечают этому критерию, то полагает, что тем самым доказана их подлинность. «Применяют тот масштаб, — говорит ван Манен, — который только что позаимствовали от послания или посланий, подлинность которых следует доказать. Поступают так, как будто бы образ апостола язычников, каковым обязаны преданию, изображению кого-то третьего или собственному исследованию, возник помимо послания или посланий, с которыми его сопоставляют. Затем вне себя от радости восклицают: как есть Павел! Узнают его точка в точку, — что же после этого доказали? Сами подняли себя на смех».

Но «сильная духом личность», «неподражаемая самобытность», эта «оригинальность», «душа», отражающаяся в этих посланиях, — все это может принадлежать, ведь, только Павлу! Если у противников не хватает всех прочих оснований, то они всякий раз в качестве довода за подлинность ссылаются на неподражаемость, оригинальность и своеобразие. В этом хоре сливаются воедино голоса ф.-Содена, Юлихера, Вейса e tutti quanti. «Да и общее впечатление от этих посланий, — с экстатической восторженностью восклицает Вейс, — и мы видим, как он в исступлении поднимает очи кверху и бьет рукою по своему тексту посланий Павла, — это богатство тонов и оттенков, эта необыкновенная оригинальность, — только не обладающий никаким литературным вкусом и пониманием может не чувствовать всего этого!» (100). Да кто же во всем мире оспаривает вышеприведенное? Оспаривается, ведь, только вывод о принадлежности посланий апостолу Павлу. Пусть в стиле посланий так определенно отражается «личность», разве тем самым уже доказано, что послания должны были быть написаны той самой личностью, имя которой стоит в их заголовке? Разве из «единообразия характера их языка» вытекает, что они не могли выйти из какой-нибудь школы или кружка? Разве характер языка Иоанновой литературы точно так же не единообразен? Разве гомеровские песни должны быть творением одного Гомера, раз они обнаруживают единообразный характер языка? И притом, — по словам также и Вейса, — «вовсе не так легко уловить «индивидуальное» в посланиях Павла. По его мнению, напр., «не так-то легко доказать, что первое послание к фессалоникийцам и послание к колоссянам вылились из-под того же самого пера, как и первое послание к коринфянам, и требуется очень тщательное изучение для того, чтобы прийти здесь к определенным и прочным результатам». Да и в самих отдельных посланиях не все обстоит гладко и благополучно. Что же касается оригинальности, то уже ван Манен заметил: «Оригинальным по форме может быть во всяком языке и во всякое время, — при условии обладания необходимым талантом, — в равной мере как тот, кто скрывается под маской какой-нибудь крупной и замечательной личности, так и тот, кто выступает своей собственной персоной и под своим настоящим именем, т. е. псевдонимный писатель так же, как и тот, кто сам предлагает себя читателю». На основании вышеуказанного принципа, можно было бы сделать вывод, что и сочинение Ницше «Так говорил Заратустра» написано древнеперсидским основоположником религии, потому что эта книга столь лична, столь оригинальна и так богата нюансами и тонами. Согласно этому принципу, и четвертое евангелие, явно, должно было бы выйти из-под пера апостола Иоанна, как на самом деле, ведь, около средины прошлого столетия верили, что с каждой страницы этого евангелия слышится биение сердца любимого ученика Иисуса. «Замечание об этом, — говорит ван Манен, — можно было бы принять с осторожностью и поставить вопрос: нет ли здесь иногда невольного стремления старое, годами разделяемое мнение отожествить со свежим, непосредственным впечатлением, которое должно было бы произвести сочинение, послание на беспристрастного читателя? Не подлежит сомнению, что до сих пор еще никто не удостаивался счастья так уловить в словах