Я вздрогнул, и мне стало тоскливо, что она не сказала: «Мы все живем на желтой подводной лодке», ведь это были наши слова, наш способ выражать любовь.

– И я думала, что со временем чувства утихнут и мы с тобой сможем стать друзьями, но теперь уже не уверена в этом. Потому что это все еще больно. И все еще сложно. И я все еще не понимаю, о чем думаю большую часть дня…

– Дыши, милая.

Я погладил ее по щеке костяшками пальцев, и в ответ она закрыла глаза, сделав большой глоток воздуха. После этого мы затерялись в собственных мыслях, а потом принялись молча есть наш ужин. Мне было достаточно чувствовать, что она рядом и что какая-то ее часть все еще хочет остаться со мной: это значило бы, что между нами еще осталась связь. Это означает, что между нами еще хоть что-то есть. Я задался вопросом: может ли этого быть достаточно – довольствоваться тем, что она снова стала частью моей жизни? Однако дыра, образовавшаяся в моей груди, сделалась еще больше, и я отогнал эту мысль.

В конце концов я встал, чтобы собрать пустые коробки и выбросить их. Я заварил чай, открыл окно в гостиной и облокотился о подоконник, после чего зажег сигарету. Я долго затягивался, глядя на спящий город.

– Что происходит там, наверху? – Я кивнул в сторону студии.

– Что там не происходит, – поправила она меня. – Ничего не происходит.

– Это из-за меня? – Я сделал короткую затяжку.

Я знал, что она лжет. И наверное, она поняла, что я заметил, потому что перестала смотреть на меня и вздохнула, проводя пальцами по длинному ворсу ковра.

– Полагаю, дело в переменах, понимаешь? Я привыкла работать в своем пространстве.

Я затушил сигарету и вытянул руки.

– Ты хочешь присоединиться ко мне завтра на рассвете?

– Да. – Она пристально посмотрела на меня, а потом улыбнулась.

83. Лея

Каждодневные утренние прогулки на Монмартр оказывали на меня магическое воздействие. Даже не столько сама прогулка, сколько то, что после я по-другому воспринимала остаток дня. Перенаправляла фрустрацию. Пыталась сохранять спокойствие. Там, сидя высоко над городом после изнурительного подъема, мы с Акселем проводили минуты, дожидаясь, пока солнце поднимется высоко в небо и начнется день.

На третье такое утро Аксель заинтригованно посмотрел на меня:

– О чем ты думаешь?

– О божьих коровках. – Он поднял бровь, и я рассмеялась, глядя, как рассветные лучи заливают парижские крыши. – Я вспомнила, как в детстве любила лежать на траве в саду дома и часами наблюдать за божьими коровками, которые порхали вокруг ствола дерева. Это напоминало мне то чувство, что сопровождает тебя, когда ты маленький, чувство, когда у тебя нет никаких обязательств, никаких целей, никаких расписаний. Это было приятно. Когда получалось смотреть на все с таким спокойствием. Хотелось бы, чтобы и сейчас было так же. Но все, о чем я могу думать, – это о том, что на следующей неделе Хансу необходимо будет что-нибудь показать, а у меня нет ничего достойного внимания. И, черт возьми, единственное, что мне хочется сделать, – это провести остаток дня, разглядывая кучку божьих коровок, бегающих среди цветов.

Аксель улыбнулся. Улыбнулся с нежностью. Он улыбался с любовью.

84. Лея

Уже несколько часов я смотрела на чистый холст. Я была в ступоре, но в то же время внутри меня бурлили эмоции. Проблема заключалась в том, что если я выпущу их наружу, то Аксель поймет каждый штрих, будь то о Лэндоне, обо мне или, что еще хуже, о нем.

Я была ошеломлена, когда он постучал в дверь и вошел с сумкой и завернутым пакетом, который поставил посередине студии, и я в изумлении уставилась на него.

– Что это?

– Неужели не очевидно? Подарок.

– Но…

– Давай открывай!

Я опустилась на колени перед прямоугольным пакетом и через несколько секунд разорвала упаковку и ярко-красную ленту в клочья. Я улыбнулась. И улыбалась до тех пор, пока мои щеки не задрожали от радости, и я встала, чтобы обнять его, хотя мое тело кричало не делать этого, ведь быть с ним так близко… это было сложно; слышать, как его сердце бьется о мою грудь, чувствовать его руки на моей спине, его теплое дыхание на моей шее…

– Спасибо, это прекрасно!

– Подожди, я поставлю.

Аксель взял проигрыватель и отнес его на деревянную полку, заваленную рабочими принадлежностями. Это был классический проигрыватель, похожий на тот, что стоял у него дома.

– Где ты его купил?

– В магазине подержанных вещей.

– Но у нас здесь нет пластинок…

Он протянул сумку, которую все еще держал в руках, а затем сосредоточился на подготовке. Я убрала со стола какой-то хлам и достала пластинки. Стала моргать, чтобы не расплакаться, хотя на лице моем была улыбка. Фрэнк Синатра, Nirvana, Элвис Пресли, Supertramp, Брюс Спрингстин, Queen… и «Битлз». Всегда «Битлз». Я медленно провела пальцами по обложке, на которой красовалась желтая подводная лодка, и вздрогнула, заметив, что он смотрит на меня.

– Зачем ты все это сделал?

– Я же сказал тебе. Это подарок. Я думал, что тебе понравится, думал… думал, это поможет тебе работать. Послушай, Лея, – сказал он, не глядя на меня, пока брал диск и аккуратно устанавливал его. – Если тебе нужно нарисовать что-то, что, как ты думаешь, мне не понравится, сделай это. Есть художники, которые рисуют что-то внешнее, пейзажи или лица, но ты не такая. Тебе это не подходит. Поэтому просто прислушайся к той своей татуировке и «позволь этому случиться», что бы это ни было. Ты понимаешь меня? Плохо, если ты подавляешь то, что чувствуешь, тогда как картины твои основаны на этом. Так было всегда, – заключил он, ставя иглу на пластинку.

Зазвучала My way. Я вздрогнула.

– Думаю… думаю, что смогу с этим справиться.

– Я рад, – вздохнул он и улыбнулся.

– А что насчет тебя? – спросила я. – Ты когда-нибудь сможешь это делать?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь. Это. Живопись.

Он невесело усмехнулся и покачал головой.

– Я давно бросил, – прошептал он.

И тут я увидела, как изменилось выражение его лица, когда он осознал свои собственные слова, слова, которые он когда-то использовал, говоря так же о нас.

– Я не хотел сказать… Для меня все по-другому, Лея. Я бы хотел, но…

Мое сердце начало колотиться.

– Ты позволишь мне попробовать?

Аксель недоверчиво посмотрел на меня, но почти не сопротивлялся, когда я попросила его сесть на деревянный табурет перед холстом.

Я придвинулась к нему сзади.

– Расслабься.

– Я знаю более эффективные техники…

– Тсс. Погоди минутку.

– Что именно ты пытаешься сделать?

– Рисовать сквозь тебя. Или с тобой. Не знаю.

– Черт, это не очень хорошая идея.

Я обняла его за плечи, когда он попытался встать и снова сдался, громко вздохнув. Я взяла палитру и посмотрела на еще влажные краски. Какого оттенка был Аксель? Красный, это точно. Глубокий красный. Как вишня. Или закатный красный, более загадочный. Я сглотнула слюну, прежде чем обмакнуть кисть в краску.

Он был так близко, что мое тело прижималось к его спине, а запах его волос отвлекал меня. Я потянулась к его руке, когда он сомкнул ее вокруг ручки кисти. Голос Фрэнка Синатры вибрировал в стенах этого затерянного в центре Парижа чердака, но на один прекрасный миг мне показалось, что мы одни в неком городе-призраке.

Аксель, я и цвет, музыка, шершавая кожа его пальцев…

– Закрой глаза, ты должен это почувствовать.

Я была растрогана, видя его таким беспомощным, таким напряженным.

– Почему так долго? – Он беспокойно хмыкнул.

– Пабло Пикассо как-то сказал: «Живопись сильнее меня, она всегда заставляет меня делать то, что хочет», – прошептала я ему на ухо. – Именно это происходит со мной, когда я сажусь перед холстом; я бы хотела, чтобы именно