— У тебя Джейсон есть и я, — утешает дядя Мори.

— Это такой ужас для меня, — говорит она. — За каких-то два неполных года потерять их обоих, и как потерять.

— Ну, ну, ну, — бубнит тот. А чуть погодя поднес ко рту руку потихоньку и выкинул их за окно. Тут я понял, чем это пахнет для него. Гвоздичками, жевал, чтоб заглушить. Он, должно быть, посчитал, что на отцовских похоронах прямой его долг клюкнуть, а может, это буфет спутал его с отцом и не дал пройти мимо. По-моему, если уж приспичило тогда отцу продавать имущество, чтобы послать Квентина в Гарвардский, то куда больше проку бы нам всем было, если бы он продал лучше этот буфет и на часть денег купил себе смирительную рубашку с одним рукавом. Должно быть, оттого во мне, по мамашиным словам, и компсоновского ничего нет, что он проспиртовался без остатка, пока до меня дошла очередь. По крайней мере, я не слышал, чтоб он хоть раз предложил продать что-нибудь и меня послать в Гарвардский.

Сидит, мямлит: «Бедная сестрица», — и руку ей гладит своей в черной перчатке — за эти перчатки прислали счет через четыре дня, точно двадцать шестого числа, потому что тогда ровно месяц исполнился, как отец ездил к ним и чадо нам привез, и не захотел даже сказать ни где она, ни как она, а мать плача спрашивает: "И ты с ним даже и не виделся? И не попытался заставить его обеспечить младенчика? — а отец ей: «Нет уж, она ни к центу его денег не притронется». А матушка: «Его по суду можно заставить. Он ничего не может доказать, если только… Джейсон Компсон! Неужели вы были настолько глупы, что…»

«Помолчи, Кэролайн», — отец ей и послал меня, чтобы помог Дилси старую колыбель притащить с чердака. Я и говорю Дилси:

— Вот и должность моя — с доставкой на дом. — Мы ведь все время надеялись, что у них как-то уладится и он не станет ее гнать, и мать все говорит, бывало, что уж мою-то карьеру она просто не вправе подвергать опасности, после того как семья столько сделала для нее и для Квентина.

— А где ей место, как не дома, — Дилси мне. — Кому ее растить, когда не мне? Кто ж, как не я, всех вас вырастила?

— Да уж, хвалиться есть чем, — говорю. — Ну теперь матушке, по крайней мере, будет чем терзаться. — Снесли мы колыбель с чердака, и Дилси поставила ее в бывшей Кэддиной комнате. Того только матушка и ждала.

— Тш-ш, мис Кэлайн, — Дилси ей. — Вы же дитя разбудите.

— В эту комнату? — говорит матушка. — В эту зараженную атмосферу? Не предстоит ли мне и так тяжелая борьба с тем, что она унаследовала?

— Полно тебе, — говорит отец. — Не глупи.

— Где ж ей быть, как не здесь, — говорит Дилси. — В той самой спаленке, где я ее маму каждый божий вечер укладывала с тех самых пор, как она подросла и стала у себя спать.

— Тебе не понять, — говорит матушка. — Чтобы моя родная дочь была брошена собственным мужем. Бедный невинный младенчик, — говорит и смотрит на Квентину. — Ты не узнаешь никогда, сколько ты горя причинила.

— Полно тебе, Кэролайн, — отец говорит.

— Зачем вы такое при Джейсоне, — говорит Дилси.

— Я ли не ограждала Джейсона, — говорит мамаша. — Как только могла ограждала. И уж все, что в моих слабых силах, сделаю, но ее защищу от заразы.

— Хотела бы я знать, какой ей вред от спанья в этой комнате, — говорит Дилси.

— Уж вы как хотите, — говорит матушка. — Я знаю, что я всего-навсего беспокойная старая женщина. Но я знаю, что нельзя безнаказанно попирать установления господни.

— Сущий вздор, — говорит отец. — Что ж, Дилси, тогда поставь ее в спальню миссис Кэролайн.

— Пусть, по-твоему, вздор, — говорит матушка. — Но она и узнать никогда не должна. Ни разу не должна услышать это имя. Дилси, я запрещаю тебе произносить это имя при ней. Я вознесла бы хвалу господу, если бы она могла вырасти и не знать даже, что у нее есть мать.

— Ты говоришь как дурочка, — отец ей.

— Я никогда не вмешивалась в то, как ты воспитывал их, — говорит матушка. — Но теперь я уже больше не могу. Мы должны решить это сейчас же, нынче же вечером. Либо это имя никогда не будет произнесено в ее присутствии, либо увозите ее прочь, либо же уйду я. Выбирайте.

— Ну, полно, — говорит отец. — Просто ты расстроена. Кроватка здесь пусть и останется, Дилси.

— Как бы вы сами не слегли, — говорит Дилси. — Вид у вас — будто с того света. Идите-ка в постель, я вам стаканчик пунша сделаю, и спите себе. Небось за все эти разъезды ни разу не выспались.

— Никаких стаканчиков, — говорит матушка. — Разве ты не знаешь, что доктор не велит? Зачем ты потворствуешь ему? Вся его болезнь в этих стаканчиках. Ты на меня взгляни, я тоже ведь страдаю, но я не так слабохарактерна, и я не пью, не свожу себя в могилу этим виски.

— Чепуха, — говорит отец. — Ни аза эти врачи не знают! Зарабатывают себе на жизнь никчемными предписаниями: делай, пациент, чего сейчас не делаешь, принимай, чего не принимаешь, — и в этом весь предел наших познаний в устройстве выродившейся двуногой обезьяны. Сегодня врача, а завтра ты еще духовника мне приведешь. — Матушка в слезы, а он вышел из комнаты. Сошел вниз и — слышу — скрипнул дверцей буфета. А ночью я проснулся и опять слышу, как он сходит к буфету. Матушка уснула, что ли, потому что в доме стало тихо наконец. И он старается, чтобы не зашуметь, отворил дверцу неслышно, только видно подол ночной рубашки и босые ноги у буфета.

Дилси постелила Квентине, раздела, уложила. Как отец внес ее в дом, так она и не просыпалась еще.

— Скоро уж, гляди, из люльки вырастет, — говорит Дилси. — Ну вот и ладно теперь. Постелю себе тюфяк тут же рядом через коридор, чтоб вам ночью не вставать к ней.

— Я все равно не усну, — говорит мамаша. — Ты ступай домой. Я обойдусь. Я буду счастлива остаток своей жизни посвятить ей, если только смогу оградить ее…

— Тш-ш! — Дилси ей. — Мы уж о ней позаботимся. А ты иди-ка тоже спать, — говорит она мне. — Тебе завтра в школу вставать.

Я пошел, но матушка обратно позвала и поплакала надо мной.

— Ты моя единственная надежда, — говорит. — Ежевечерне я благодарю за тебя господа.

Сидим с ней ждем, пока скажут «готово»,