– Почему ты так грустна?

– Недовольна сделанным за день.

– Тебе ведь хорошо работалось…

– Но это не то, не то… – ответила я и почувствовала, как зазвучала во мне фраза. – Скорее вернемся, – попросила, – боюсь потерять мелодию.

И дома на одном дыхании написала стихотворение: «Во дворце королевском сижу я теперь. / Только это не то, не то. / Голубые в нем окна, из золота дверь. / Только это не то, не то…»

В чем было дело? Просто стихотворение оказалось созвучно моему ощущению того, что не то пишу, я просто физически ощущала, что это не то, не то, не то… совпало с произведением, над которым работала и даже физически ощущала, что это не то, не то, не то… Извечное стремление писателя к поиску, известное ощущение неполной отдачи.

– А есть другие примеры?

– Есть. Многие годы на моем рабочем столе, – смотрит на меня и улыбается, – стоял в рамочке портрет Константина Симонова. Я очень ценила этого большого писателя и большого человека. Навсегда запал в память случай на писательском съезде в Минске. После закрытия съезда перед банкетом Симонов собрался уехать в Москву. Его уговаривали отложить отъезд, мол, уедете утром, какая разница. Он объяснил просто: «Нет, утром я должен обязательно сесть за свой рабочий стол, я так привык».

Меня и удивила, и восхитила подобная самодисциплина и высокая ответственность перед самим собой. Для меня это было поучительно. Я тогда поняла, как преступно терять время. Это не означает, что, приучив себя к систематическому труду, он садился за стол и писал готовыми фразами. Я уверена, что Константин Михайлович работал тщательно, кропотливо. Но основная концепция формировалась до того, как писатель брал в руки перо.

У меня тоже на поиски своей темы, своей концепции уходит много времени. И разрыв между произведениями велик. Не потому, что долго пишу, а потому что долго во мне зреют…

Читатели часто спрашивают, сколько страниц в день я пишу – десять, двадцать или больше? Для меня удачен день, когда могу занести в свой актив одну, самое большее – две машинописных страницы. Конечно, не слишком продуктивно, но так ли уж нужна писателю продуктивность? Пусть я напишу за день пять строк, но я буду довольна, если в них не найдется ни одной щелочки, сквозь которую зияла бы пустота. А кроме того, я помню слова Флобера о том, что перо, если оно вспотеет от стремительного писания, может заболеть воспалением легких.

Основную тему творчества Промет можно обозначить просто и незатейливо: художник и общество. Или по Пастернаку: «Не спи, не спи, художник, / Не предавайся сну. / Ты – вечности заложник / У времени в плену…» К этой теме она возвращается постоянно, и почти всегда вехи на пути ее героев – война, фашизм. Писатель никогда не повторяется в своих работах ни по стилю, ни по подходу к теме, ни, как формулирует сама, «по художественному ландшафту».

Ей нравится переключаться из одной постановки в другую: из одного «фона» в другой. Таковы и две ее пьесы, с успехом шедшие на сценах эстонских театров. Одна – «Капричос», нет, не о Гойе, но о страшном времени испанской инквизиции, в которое жил и творил великий испанский художник. Вторая – «Эльза, принц Фиванский» – посвящена замечательной немецкой поэтессе Эльзе Ласкер-Шюлер, стихи которой – рифмованные, но настолько своеобразные, что не всегда переводчик мог найти адекватный рифмованный перевод (они печатались в свое время в поэтической антологии рядом со стихами Гете). Эта пьеса – рассказ о трагической судьбе поэтессы, вынужденной после прихода Гитлера к власти покинуть родину. Промет собирала материал для пьесы четыре года, четыре года мысленно жила жизнью своей героини… А написала за месяц.

Обе пьесы, как и многие повести и три романа – «Деревня без мужчин», «Примавера» и «Девушки с неба» – созвучны главной драматической струне ее творчества – антифашистской направленности ее произведений.

– Первый мой роман – «Деревня без мужчин» – написан в эвакуации, в Татарии, на, скажем так, «татарском фоне». «Примавера» – на фоне туристической поездки по Италии. Это антифашистский роман о моем поколении, очень грустный роман о поколении, которое до сих пор преследуют тени войны, об извечно важных социально-нравственных проблемах войны и мира, о гуманистических ценностях бытия. Я писала о трагической любви актрисы Саскии и Мяртэна, человека, пережившего ужасы концентрационного лагеря, чудом оставшегося в живых, но так и не сумевшего избавиться от мысли, что «не сможет теми же самыми руками, которые убирали трупы, ласкать женщину».

– А третий роман, «Девушки с неба»?

– Эстония. Последние месяцы фашистской оккупации. Поскольку не была очевидцем событий, происходивших на моей родине, «Девушки…» самая трудная работа. Я знала: важны малейшие детали и если что-то выдумаю, хлеба ли отвешу на грамм больше или меньше, читатель мне уже в целом не поверит. Я ездила в Тартуский район, по деревням, записывала рассказы очевидцев, узнавала из местной печати того времени, какая тогда стояла погода, какие были цены на рынках, сколько молока, яиц должны были сдавать крестьяне в тот или иной месяц (немецкая педантичность ведь общеизвестна), и если крестьянин не зарегистрировал в волостном правлении лишний домашний скот и об этом становилось известно оккупантам, полагалось наказание вплоть до расстрела.

В Эстонии гитлеровцы вели себя иначе, чем, скажем, в Белоруссии или на Украине. Не было массовых гласных расстрелов, людей уничтожали тайно, и мало кто из эстонцев знал, к примеру, о существовании концентрационного лагеря Клоога, где штабелями складывали трупы на бревна, бревна на трупы… Истинная картина зверств открылась только после освобождения.

Я уверена, к теме прошедшей войны писатели будут возвращаться еще не раз. Потому что правда о ней должна быть собрана как мозаика – по камушку, чтобы получилась полная картина. И, возможно, лучшие книги еще впереди.

Промет начинала как художник-керамист, училась в Таллине, в Государственной школе прикладного искусства, а в 36 лет дебютировала сразу двумя книгами: «Только от чистой любви» и «Приверженцы святого искусства». С тех пор критика постоянно пишет о лирической интонации, столь много значащей в творчестве писателя, об образной атмосфере ее произведений, где из маленьких и, казалось бы, разрозненных, разноцветных историй вдруг возникает красивый узор, определенно нацеленный и строго сориентированный. С чем только не сравнивали критики ее прозу: и с акварелью, и с сочной масляной живописью, и с графикой, говорили о поэтике ее «прозы настроений»…

– Знаете, больше всего (если уж говорить об изначальной профессии) мне близка