и ситуаций. Хогарт обнажает оборотную сторону «процветающей» Англии.

В своих «Объяснениях» Лихтенберг не является простым и бесстрастным комментатором Хогарта. Это конгениальный ему художник, глубоко постигающий общий замысел всей серии и каждой гравюры в отдельности. Он не объясняет, а «прочитывает» Хогарта. Перед нами предстают многообразные характеры, нередко со свойственной им речью. Лихтенберг свободно фантазирует и, исходя из содержания гравюры, он создает небольшие истории, в которых мы узнаем не только о настоящем, но также о прошлом и будущем героев. Писатель тонко раскрывает значение второстепенной, но важной детали картины. Каждый комментарий превращается как бы в законченную главу большого романа о мишурном благополучии самой «свободной» и преуспевавшей тогда страны. Конкретные пояснения сочетаются с едкими замечаниями общего свойства, с сознательным стремлением к отбору материала, умением выделить существенную сторону картины. Все это поднимает повествование над уровнем эмпирического описательства и делает его «Объяснения» законченным художественным произведением.

Если «Объяснения» были опубликованы при жизни Лихтенберга, то «Афоризмы» увидели свет только после его смерти и были известны в неполном виде. Издатели собрания сочинений отобрали материал произвольно, расположив его тематически и нарушив тем самым хронологию. Это затрудняло понимание духовного развития Лихтенберга. Только в конце XIX в. известному филологу А. Лейтцману удалось обнаружить оригинальные рукописи «Афоризмов» и издать их с обширными примечаниями в том порядке, в каком они были написаны. Тетради записей Лихтенберга, относящиеся к определенным годам, обозначены буквами латинского алфавита от «A» до «L». Однако, к сожалению, к этому времени были утрачены тетради «G» и «H» с заметками десятилетия 1779—1788 и значительная часть тетради «K», относящаяся к 1793—1796 гг.

«Афоризмы» — своего рода дневник, записная книжка, куда Лихтенберг вносил свои мысли, наблюдения, экспромты, маленькие заготовки — этюды и заглавия для своих будущих сатирических произведений. Записи охватывают длительный период с 1765 г. по 1799 г. — год смерти писателя.

Исходный пункт Лихтенберга — резкая оппозиция ко всем существующим общественным нормам и порядкам, освященным традицией, глубочайшее недоверие и сомнение просветителя, выставляющего все на суд Разума: «Все зло мира часто объясняется неразумным почитанием старых законов, старых обычаев, старой религии» (D 366). Он убежден, что «если все должно стать лучше, то все должно быть по-иному»[295]. В «Афоризмах» Лихтенберг выступает против монархического деспотизма, крепостного права, религии как их духовной опоры. Среди немецких просветителей он один из немногих, ратовавших за освобождение крестьян с землей, которую он считал их законной собственностью. Он осуждает сословное неравенство, феодальные войны и колониальный разбой. Его симпатии на стороне наиболее демократической части «третьего сословия» — «божьей немилостью крепостных, негров, бар-щинников и пр.». Писатель призывал заниматься просвещением народа и полагал более важным разъяснять крестьянам истинные понятия о свободе, нежели «постепенно выходящие из моды предписания христианства» (Е 130). Он защищал свободу печати, совести и мнений.

Как и для других немецких просветителей XVIII в., одним из главных вопросов, волновавших Лихтенберга, был вопрос о единстве Германии, тогда политически раздробленной и экономически отсталой. С глубокой болью и сарказмом говорит Лихтенберг об отсутствии национального сознания у немцев, которые не создали даже «общенационального проклятия или ругательства» (С 73). Поэтому он критикует немецкую культуру, подражающую иноземным французским и английским вкусам. Всюду подмечает он господство местных, провинциальных интересов, и немецкий характер он точно определяет в двух словах: «patriara fugimus» (Schr. II, 119 (G, H).

Сознавая губительность одностороннего развития немецкой культуры, тормозившей политическую активность народа, он не уставал клеймить отвлеченность и созерцательность, трусливую инертность немецкого бюргера, его «варварский педантизм, скулящее смирение»

(F 271). Общественную практику он предпочитал теориям и красивым словам. Это роднит его в первую очередь с такими радикальными просветителями, революционерами-демократами, как Георг Форстер или Иоганн Зейме. Лихтенберг часто говорил о силе и энергии народа, о способности его бороться с игом тирании и соглашался с аксиомой Гердера о том, что «угнетают лишь тот народ, который позволяет себя угнетать» (J 1104).

Именно поэтому он приветствовал французскую буржуазную революцию как «экспериментальную политику» (L 320).

Однако отношение к французской революции у Лихтенберга было противоречивым. Под воздействием ее он близко подходит к идее народоправства и считает, что монархическая форма правления уже не соответствует ныне зрелому состоянию народа, который вправе изменять свое государственное устройство (см. J 212, 949). «Глас народа — глас божий» (D 10), и вожди французской революции выразили «настроение нации» (J 1178).

В отличие, например, от Гете и Шиллера у него можно неоднократно встретить оправдание революционного насилия. Он доказывал, что «старые злоупотребления не так легко устранить» и что «французская революция (что бы там ни было!) оставит после себя много хорошего» (J 1147). Полемизируя в 1793 г. с отвлеченными представлениями тех, кто считал, что «многое в революции могло бы произойти не так насильственно», Лихтенберг восклицал: «Словно природа может предоставить осуществление своих планов метафизике!» (J 1197). Революцию в состоянии понять не «абстрактный человек», «с абстрактным разумом», которого никогда не существовало, а «конкретный человек, принадлежащий к определенной партии» (Schr. I, 242—243). Все это свидетельствует о большой политической прозорливости Лихтенберга и сближает его до известной степени с революционно-демократической линией немецкого просвещения, до известной степени потому, что рядом с этими смелыми, замечательными суждениями о революции у него можно встретить колебания и сомнения.

Как и многие другие немецкие просветители, будучи представителем разобщенного и политически недостаточно зрелого немецкого бюргерства, он осудил якобинский террор в противовес революционерам-демократам. Оставаясь по-прежнему глубоко убежденным в прогрессивном значении французского общественного переворота, он все же начал склоняться к умеренному идеалу парламентарной монархии.

В творчестве Лихтенберга нашла отражение типичная трагедия немецкого просветителя, В Германии XVIII в. в силу ее политической раздробленности отсутствовали возможности для практического свершения буржуазно-демократической революции. Большинство немецких писателей были духовно одиноки и далеки от народа. Поэтому идеи немецких просветителей нередко страдали отвлеченностью, созерцательностью, были далеки от острых политических проблем. Горькое сознание разобщенности с народом звучит и в изречениях Лихтенберга. Подобные неблагоприятные условия определяли его идейные срывы, тем более, что он не обладал таким политическим опытом, как Форстер или Зейме. Лихтенберг находился словно в заколдованном кругу: другие немецкие писатели, как, например, Гете и Шиллер в пору своей творческой юности, пытались преодолеть немецкое убожество путем бунта «гениальной личности» (движение «бури и натиска»), а поздней, в эпоху увлечения античностью, — средствами эстетического и нравственного перевоспитания человека. Лихтенберг не считал это выходом: он отлично понимал слабость течения «бури и натиска» и опасность чрезмерного увлечения античностью. Вместе с тем путь революционной