весь отдаваться служению какой-либо идее, и это видно из того, что он пожертвовал всем состоянием и карьерой, может быть, даже семейным счастьем для масонских предприятий. Для того времени это явление редкое. При этом служение идее он связывал непременно со служением обществу; это ясно из того, что он всяких пустынников и анахоретов, удаляющихся от мира и не служащих обществу, считал тунеядцами.

Много, однако, вредили Кутузову его слабохарактерность и неуравновешенность, заставлявшие его часто колебаться и быть неуверенным в своих силах. Сюда присоединяется также и его непрактичность, плохое знание людей. Так, например, его легко провел и до конца пользовался его расположением такой подозрительный человек, как барон Шрёдер, личность, несомненно, темная, втершаяся в круг мартинистов по иностранной рекомендации. Новиков скоро раскусил его и относился к нему холодно, а Кутузов принимает его под свою защиту и совершенно доверяет этому проходимцу; он клянется живым Богом, что Шрёдер «преисполнен богобоязненности», что сам он, Кутузов, не может равняться с ним ни в каком отношении, будучи в сравнении с ним «мерзок и гнусен». Такое нежное отношение к человеку недостойному может быть объяснено отчасти его добротой и сердечностью; сердечность и искренность были отличительными чертами Кутузова. Он любил говорить друзьям голую правду, не умел «ласкательствовать» и был врагом всякой политики в дружеских сношениях. И за это он пользовался любовью многих из тех, кто сталкивался с ним в жизни; это видно и по письмам его друзей к нему в Берлин. Особенно трогательна привязанность и дружба к Кутузову его товарища по учению, знаменитого А. Н. Радищева, – дружба, сохранившаяся до конца их жизни, несмотря на их разлуку и даже на различие во взглядах. Радищев посвятил Кутузову оба своих сочинения: «Житие Ф. В. Ушакова» и «Путешествие из Петербурга в Москву». «Любезнейшего друга» своего сердца, Кутузова, хочет он оставить после своей кончины «в вожди» своим детям; дружба Кутузова составляет для него утешение в дни скорби и «надеяние… для дней успокоения». Несмотря, однако, на дружбу, взгляды Радищева и Кутузова резко расходились. Сам Кутузов в одном письме говорит, что большую часть положений Радищева касательно религии и государственного правления нашел он противоположной своей системе; особенно не нравилось ему то, что Радищев коснулся «некоторых пунктов, которые не подлежат к литературе», ибо критика настоящего правления есть недозволенное дело. «Смело можно сказать, – пишет Кутузов в одном письме, – что из среды нас не выйдет никогда Мирабо и ему подобные чудовища. Христианин и возмутитель против власти, от Бога установленной, есть совершенное противоречие».

V

При разгроме московских мартинистов пострадал и Тургенев. В 1792 году его спокойная жизнь была неожиданно нарушена: 11 августа за ним послан был в Симбирск подпоручик Иевлев с приказанием доставить его в Москву для допроса по делу Новикова и Типографической компании. Для последней наступил роковой час, и почти все ее участники так или иначе пострадали за просветительскую и филантропическую деятельность, сделавшись жертвами подозрений правительства, напуганного Французской революцией и книгой Радищева.

Привезенному в Москву Тургеневу были предложены вопросные пункты, числом 18, в которых он объясняет свою масонскую деятельность и просит прощения, если в чем поступал против закона. Его допрашивал князь Прозоровский, бывший когда-то его начальником в первой Русско-турецкой войне; он называет Тургенева «лукавым», в отличие от простодушного князя Н. Трубецкого; но в сравнении с Новиковым Тургенев, по мнению Прозоровского, «не так тверд», хотя «напоен совершенно роду мыслей Новикова».

После допроса Тургенев, в конце того же августа, был сослан, в виде наказания, в свои деревни на безвыездное житье, где и оставался до смерти императрицы Екатерины II, то есть четыре года (1792–1796).

С вступлением на престол императора Павла (6 ноября 1796 года) судьба Тургенева резко изменяется: 11 ноября 1796 года ему разрешен въезд в столицы. 15-го того же месяца он получил чин действительного статского советника и назначен директором Московского университета (1797–1803). 25 декабря 1796 года Иван Петрович со всей семьей приехал в Москву[221]. Теперь наступил для него блестящий и лучший период его жизни. Из бригадиров он переименован в статские советники и поселился в университете. Под его председательством находилась канцелярия (из пяти лиц), которая ведала всю хозяйственную часть университета. По отзыву Третьякова, чиновника этой канцелярии, Тургенев был «начальник добрый, честный и справедливый». Ему же была подчинена, конечно, и учебная часть: выбор преподавателей, профессоров и общее направление преподавания. Есть полное основание думать, что Тургенев старался придать университету тот «мартинистский» дух, которым отличались в своей деятельности Новиковский кружок и «Дружеское ученое общество». Так, в университетском благородном пансионе питомцы каждое утро, после молитвы, обязательно читали духовные песни и благочестивые размышления Штурма.

Тургенев способствовал также обновлению университета приглашением нескольких немецких профессоров из Германии, например: Шлёцер, Буле, Грельман и другие. В его доме профессора находили самый радушный прием. Он также посылал многих молодых людей за границу для довершения своего образования. Так, были посланы в 1802 году Воинов, Двигубский, А. С. Кайсаров, Успенский и немного раньше М. И. Мудров. М. И. Невзоров, близко знавший Тургенева, называет его «добрым другом юношества» и говорит, что он многим молодым людям оказал благодеяния, открывая возможные способы к учению, ободряя, награждая и даже по выходе из училищ снискивая разные пути к должностям и благосостоянию жизни. Не без основания Тихонравов называет Тургенева «добрым и самым благонамеренным пестуном Московского университета». Узнав слухи о предстоящей отставке Тургенева, молодой профессор Мерзляков почти с отчаянием сообщает об этом своим друзьям в Гёттинген.

Как директор, Тургенев был подчинен трем кураторам, и у него с ними были нередкие ссоры, особенно с Голенищевым-Кутузовым, по-видимому, из-за того, что последний хотел поставить университет по-военному, а университетский благородный пансион превратить в кадетский корпус. Кажется, кураторы и оклеветали Тургенева перед высшей властью, так что когда образовано было Министерство народного просвещения, то министр граф Завадовский отнесся к Тургеневу недоброжелательно, будучи недоволен им за какой-то «кабинет польский» и за медленную постройку шкафов, вследствие чего пострадали препараты. Потом (с 1802 года) пошли слухи о коренном преобразовании университета, и положение Тургенева сильно пошатнулось. Почувствовав это, он пишет в Петербург Лопухину и просит его ходатайствовать за него перед министром Завадовским и перед Державиным. Когда же преобразование университета началось и вместо кураторов назначен был попечителем Муравьев, друг и товарищ Тургенева по университету, а должность директора заменена избираемым ректором, Тургенев стал хлопотать или о назначении его сенатором, или же о сохранении в виде пенсии получаемого им жалованья (1875 рублей в год). Он пишет об этом и к Лопухину, и к Н. Н. Новосильцеву, и к Державину. В конце концов за ним сохранили получаемое им жалованье и, кроме того, дали ему чин тайного советника, но ему пришлось пробыть целый 1803 год в неопределенном