утра. В 5 часов я получил по телефону указание сообщить ему, что русские войска вступили на польскую территорию. Я передал ему эту новость в 8 часов утра. Риббентроп был вне себя от ярости, что я не разбудил его в пять. «Немецкая и русская армии идут навстречу друг другу, могут быть столкновения – и все из-за того, что вы промедлили и не разбудили меня!» – кричал он. Я напрасно пытался успокоить его, указав, что демаркационная линия уже была согласована и что немецкие и русские военные пользуются прямой связью. Это не привело ни к чему хорошему. Он стоял с намыленным лицом, размахивая бритвой, одетый лишь в брюки – костюм, в котором даже государственный деятель великой и победоносной нации может выглядеть очень смешным. «Вы вмешались в ход мировой истории! – громыхал он. – У вас в этом нет никакого опыта!»

Вскоре я узнал, что этот скандал не имел никакого отношения к ходу мировой истории, а был связан в основном с личной войной Риббентропа с Геббельсом. Именно Геббельс, а не начальник пресс-службы министерства иностранных дел, сообщил в Берлине эту новость международной прессе.

Теперь Главный штаб был переведен в роскошный отель «Казино» в Сопоте на Балтийском море, недалеко от Данцига. Сидя за завтраком на террасе ресторана, мы могли наблюдать, как два старых немецких крейсера бомбардируют польскую базу в Хеле, находившуюся в 18 милях от того места. Крейсеры с их высокими трубами и палубными надстройками придавали всей этой сцене вид морского боя со старинной картины, особенно когда польская артиллерия отвечала тем же и вокруг кораблей вздымались водяные всплески. Наш отель находился вне пределов досягаемости польских орудий, иначе мало что осталось бы от этого прекрасного здания. Ровно в полдень «морское сражение» прерывалось, корабли уходили, и представление повторялось в то же время на следующий день.

Пауль Йозеф Геббельс (29 октября 1897 года, Райдт, Рейнская провинция, Пруссия – 1 мая 1945 года, Берлин) – немецкий политик, один из ближайших сподвижников и верных последователей Адольфа Гитлера. Гауляйтер в Берлине с 1926 года и начальник управления пропаганды НСДАП с 1930 года

20 сентября 1939 года Гитлер произнес большую речь в историческом Артусхофе прекрасного города Данцига, где горожане устроили ему восторженный прием. «Впервые я стою, – сказал он, – на земле, которую немецкие поселенцы обрели за пятьсот лет до того, как первые белые люди обосновались в нынешнем штате Нью-Йорк. И на последующие пятьсот лет эта земля была и оставалась немецкой. И она будет, пусть знает каждый, всегда немецкой».

В первый и единственный раз я слушал речь Гитлера от начала до конца, не выполняя официальных функций переводчика. Мне было особенно интересно увидеть, как были представлены общественности события, в которых я сам участвовал. «Я разработал новый план, – заявил Гитлер, имея в виду свои предложения по урегулированию польского вопроса, – о нем доложили британскому послу; его прочли ему предложение за предложением, и, кроме того, мой министр иностранных дел дал подробные объяснения». Я мысленно вернулся к бурной встрече между Риббентропом и Гендерсоном, когда «объяснение» чуть не кончилось дракой. Хотя я слушал очень внимательно, но не услышал никакого указания на тот факт, что Гендерсону отказали в получении текста этих предложений.

«Польша выбрала войну и теперь получила ее… Прошло восемнадцать дней. Никогда прежде в истории сказанное не было воплощено более точно и полно: „Господь разорвет их на куски, и коня и всадника, и повозку и возницу“». Так говорил Гитлер-победитель, описывая блицкриг в Польше. Он был торжествующим и непреклонным.

«Пусть война продлится три года, слова „капитуляция“ не прозвучит – даже будь это четыре года, пять, шесть или семь лет», – с ужасом услышал я его слова. Он продолжал эту похвальбу, порой в агрессивном тоне. Я понял, что, разумеется, в ближайшее время мне не придется переводить на его встрече с Чемберленом, хотя при подстрекательстве Геринга таковая и была предложена одним шведским предпринимателем в моем присутствии при его разговоре с Гитлером, несмотря на то, что война уже разразилась.

* * *

26 сентября 1939 года все мы вернулись в Берлин, хотя Риббентроп на следующий день улетел самолетом в Москву.

1 октября появился Чиано и имел два продолжительных разговора с Гитлером в Канцелярии и еще одну беседу в министерстве иностранных дел с Риббентропом, вернувшимся из своей короткой поездки.

На этих длительных переговорах не всплыло ничего нового; представитель «отступницы» Италии был пренебрежительно принят и Гитлером, и Риббентропом. Гитлер был так окрылен успехом молниеносной войны в Польше, что обрадовался новому слушателю и часами подводил итог и перечислял все фазы кампании с подробным отчетом о добыче и о захваченных пленных. Выражение лица Чиано не могло не напомнить припев популярной в Берлине 1933 года песенки «Этого мы уже наслушались». Не в первый и не в последний раз вспоминалась мне эта песенка, когда я видел лица посетителей Гитлера и Риббентропа.

Риббентроп тоже был чрезвычайно доволен собой – не кампанией в Польше, а своим успехом в Москве. Он с энтузиазмом восхищался русскими, как в разговорах со мной по поводу первого визита в русскую столицу, пока итальянцам тоже не стало казаться, что они «этого уже наслушались». Но за ужином, который Риббентроп дал на своей вилле в Далеме, он превзошел самого себя. После продолжительных ледяных пауз, во время которых Чиано обращался ко мне, он заметил, что в компании «людей с сильными лицами» из окружения Сталина он чувствовал себя так же свободно, как среди старых членов партии. Это замечание он сделал как-то раз и раньше в моем присутствии – перед критически настроенным собранием членов партии с большим стажем. Эти люди всегда презирали Риббентропа, примкнувшего к партии лишь незадолго до того, как она получила власть.

Когда я перевел это высказывание, Чиано беспомощно уставился в тарелку; ни один «союзник» не мог бы более ясно выразить свое недовольство. Но Риббентроп часто выказывал полное отсутствие дипломатического такта и тогда вел себя, как настоящий enfant terrible. «Русские в Кремле напомнили мне почетный караул дуче в палаццо Венеция», – с невинным видом добавил он, и остаток вечера Чиано говорил только со мной.

Мне часто предоставлялась возможность поговорить с Чиано и при других обстоятельствах, кроме того холодного званого ужина. Я смог узнать его поближе и проникнуться уважением к этому человеку, который, несмотря на нередко вызывающее и в некотором роде некультурное поведение на официальных мероприятиях, очень ясно представлял себе суть событий и