Шрифт:
Закладка:
И когда, оборвав нелепую эту песню, перестав курить, ругаться и сплевывать, он замолкал, опять гнетущая пустота шуршала в ходе сообщения, глухо обволакивала огневую, блиндаж. Тогда затихал, переставал стонать раненный в бедро связист Гусев и, поворачивая голову, удивленно слушал, как всхлипывал, несвязно бормотал в бреду Лягалов возле него.
– Что это он, Лена?
Сержант Сапрыкин, перебинтованный от груди до живота, весь неузнаваемо белый, без кровинки в лице, пытался приподняться, опираясь двумя руками, переводил взгляд с огоньков плошек на Лену, сидевшую на снарядном ящике; вслушивался в безмолвие наверху.
– Заснул? Вроде петь перестал… Заснет он, возьмут нас тут, как кур… Вот парнишку жалко, – и сожалеюще кивал в сторону Гусева.
– Вам не нужно беспокоиться, милый, лежите, ни о чем не думайте, – говорила Лена ласково-успокаивающим тоном. – Все будет хорошо, милый…
Но она не верила в то, что говорила. Слишком хорошо понимала, что орудия отрезаны от батареи, что она и Горбачев не смогут долго выдержать здесь. И эти наплывы тишины на блиндаж почему-то связывались с бесшумно, как из земли, возникшими фигурами немцев на бруствере. Горбачев не успеет дать очередь, крикнуть…
Маленький пистолет, вынутый из кобуры, лежал, поблескивая, на столе – то ли оставленный с целью, то ли забытый лейтенантом Овчинниковым. То, что было сделано лейтенантом Овчинниковым, что произошло после его ухода, виделось как сквозь серую, знойную пыль. Не было сил восстановить в памяти все: были бесконечные пороховые удары в уши, чесночно-ядовитый запах гильз, запах пота, крови, влажных и теплых бинтов. И все время хотелось пить, а потом назойливо, липко, как желание вспомнить что-то, преследовало ощущение вязкой тишины, чего-то неясного, незавершенного, тягостной необлегченности.
– Водицы бы, Леночка, глоточек бы… Жжет все…
Лена встала, подошла к нарам.
Лягалов уже не всхлипывал, не стонал в бреду, открыл глаза, почти белые от боли; некрасивое, как-то сразу обросшее лицо его было синей бледности, обметанные, уже тронутые смертью губы почернели, выделялись четко. Он шептал просительно:
– Водицы бы, Леночка… холодной. – И сморщился виновато и жалко. – Или кваску бы… со льда. Газировку бы… тоже…
– Потерпите немножко… нельзя вам, нельзя. Немножко потерпеть, несколько минут. Несколько минут… Скоро в медсанбат, там врачи, все, – убеждающе заговорила Лена, поправляя под головой его сложенную, пропахшую порохом шинель. – Нельзя вам воды, нельзя.
Лягалов облизывал губы, не понимая, остановив углубившиеся глаза на наклоненном лице ее. Как бы пересиливая себя, он особо внимательно слушал ее голос и что-то еще другое, что было слышно только ему за этим голосом, то, что происходило, казалось, за спиной Лены. И как-то уж очень покорно, согласно он перевалил на шинели голову вправо и влево, и, глядя в потолок блиндажа, сказал осмысленно:
– До медсанбата… не дотерплю.
– Вы будете жить, врачи сделают операцию. Обязательно сделают. Нужно потерпеть… Потерпеть…
Она зашептала эти вынужденные и нежно-обманчивые слова, что всегда зачем-то говорят умирающим с надеждой зацепить их за жизнь, что не раз она говорила и другим, смутно чувствуя – эти ложные слова приносят умирающему последние муки. Но она ничего не могла сказать иначе.
Он был тяжело ранен в живот осколками сбоку. Она, перевязывая его, видела страшную рану, знала, что перевязка безнадежна, не нужна, что ни медсанбат, ни лучший госпиталь не помогут. А он, не видя своей раны, вероятно, тоже чувствовал это непоправимо надвигающееся на него, но гораздо глубже, мучительнее, сильнее, чем она и все остальные, кто еще жил хотя бы маленькой надеждой… Ее не было у него, этой надежды.
И она поняла это.
Лягалов пытался не то улыбнуться, не то объяснить что-то, может быть, что ни она, ни все окружающие не могли знать, чувствовать, понимать, но ничего не объяснил, лишь посмотрел на нее, горько, умоляюще задрожали веки.
– Воды, Леночка… Холодной бы… Поспешать мне… не дотерплю…
– Хорошо, – беззвучным движением губ проговорила Лена. – Хорошо.
И чуть прикоснулась, провела ладонью по его липкому, жаркому лбу и отошла. Некоторое время с закрытыми глазами, не шевелясь, стояла спиной к Лягалову возле снарядного ящика, чувствовала, что он осмысленно ждет, потом неуверенно вынула чайную ложечку из сумки. То, что она делала, преодолевая сопротивление в себе, не было жестоким обманом ни его, ни себя. Это было последнее, что она могла сделать для него.
«Кажется, это он сказал, что готов воевать двести раз, чтоб только не было женщин на войне, – почему-то подумала она, отвинчивая пробку фляжки. – Да, это он сказал тогда ночью».
– Только спокойно, милый… Не двигайтесь, глотайте, – заговорила Лена ласково чужим голосом, садясь у изголовья Лягалова, и налила в ложечку воды. – Сейчас не будет жечь, пройдет… Все пройдет…
Лягалов пил из ложечки, глотая и всхлипывая, тянулся к ней, как ребенок, и она, тихо гладя его покрывшийся испариной лоб, с ужасом думала, что эти ложечки вливали в него глотки смерти. Но все же наполнила последнюю ложечку, зная, что жажда при ранении в живот страшна, люди, мучаясь мыслью о воде, умирают тяжело и медленно.
Она дала ему четыре ложечки, сидела, охлаждая ладонью влажный лоб его, сама чувствовала, как горячи, трепетны стали пальцы. И она сняла руку. Лягалов застонал, глаза закрыты, словно тени неясных мыслей бродили по его прозрачному лицу.
– Знал я, – прошептал он.
– Что? – спросила Лена. – Что?
– Как будто знал я… – Он слабо поднял безжизненную руку на грудь, обессиленно пошевелил пальцами. – Здесь вот… В сердце
