ли опрошены звёзды? Были ли найдены формулы? Пытались бороться [с] цензурой и формулами. А Керенский, разве не будь на выпущенных им деньгах свастики[199], большевики опрокинули бы его? О невежественные люди! Но все эти прегрешения – ничего в сравнении с ошибками, допущенными в нашей армии. Здесь мы можем говорить открыто, не опасаясь.

– Правильно, правильно, надо говорить правду.

– Не оказался ли Деникин таким же невеждой в философии, как и генерал Врангель? Какие у них были шансы победить большевиков? Никаких. Случилось то, что должно было случиться.

– Но ещё не всё потеряно.

– Нет, не потеряно.

– Вместо того чтобы мечтать о десанте в Крыму или Одессе и повторения прежних ошибок, займёмся философией.

– Браво, правильно.

– Установим точные формулы, применение каковых низвергнет большевиков, а сперва установим наше владычество здесь. Константинополь – наш город, Царьград, завещанный нам от века. Мы пришли сюда, чтобы наконец принять это наше наследие.

– Правильно, к делу.

– Но если мы будем идти путями житейскими[200], мы ничего не добьёмся. Пути небесные дадут нам всё, чего мы ни пожелаем.

– К делу, к делу, – раздались голоса. Но Яблочков ещё не кончил декламировать.

– После того как наше владычество тут будет утверждено, в день, когда Константинополь станет Царьградом материально, а не только духовно, каков он [был] всегда, власть большевиков кончится, и мы вернёмся в Москву под звон кремлёвских колоколов.

Стоило произнести Яблочкову эту столь ходячую в те времена фразу – «под звон кремлёвских колоколов», как невероятный восторг овладел присутствующими. Все поскакали с мест, стоявшие в очереди кинулись в обжорку, началась давка, послышался звон разбиваемых тарелок, и из сотни глоток на все лады вырвался один и тот же давно знакомый крик – «В Москву, в Москву!»

Когда волнение улеглось, Мартьяныч поднялся с лицом весьма недовольным:

– Присутствующий Яблочков, вы заслуживаете несомненного порицания, вместо того что философствовать, вы повторяете зады и пользуетесь дешёвыми эффектами, вместо того чтобы подвинуть обсуждение вперёд. Торопись, люди торопятся работать.

– Я не заслужил вашей суровости, первоприсутствующий, но вернёмся к вопросу. Корнилов, расширяя понятие революции, принадлежит к числу тех людей, которые применяют слово «революция» всюду – где надо и не надо: революция в положении женщины, революция в деле приготовления духов и одеколона и тому подобное. Нет, нам такая революция не нужна.

– Вы забываете, что нам никакая революция не нужна, – поправил Мартьяныч.

– Когда мы говорим о революции, мы подразумеваем государственный переворот прежде всего, я думаю, что события пятого и семнадцатого года есть прежде всего государственный переворот.

– Правильно.

– Однако могут быть разные государственные перевороты, например, перевороты дворцовые, военные и тому подобное, которые не всегда можно называть революцией.

– Позвольте, – заговорил Корнилов, – вы чересчур снижаете понятие революции. Согласно принятой нами формуле, если дворцовые силы злые торжествуют над добрыми и производят переворот, то это и будет революция.

– Во дворцах злые силы не обитают, – поправил Мартьяныч.

– Ну, военный переворот.

– В войсках, разумеется, также.

– Ах, нет, – запротестовал Корнилов, – войска могут быть нерегулярными, во дворцах могут жить самозванцы.

– Совершенно верно, но это «нерегулярные», «самозванцы» – это уже само по себе пахнет бунтом.

Все уже стояли, кто влез на стул, чтобы лучше видеть и кричать пронзительнее остальных. Обжорка была переполнена. Уже стол и еда только мешали присутствующим передвигаться, перебегать от группы к группе, стесняли свободу движений и спора. Удивительно было, что ещё никто не охрип. Рваные, изнеможённые, в отрепьях, оставшихся от форм, или в отрепьях, подражающих обмундированиям, в подобиях фуражек, обёрнутых тряпками, чтобы напоминать об околышах (они уже научились сидеть и есть в шапках), с ногами, обёрнутыми до колен в красные или бывшие некогда красными тряпки, чтобы напоминать о форме полка, шедшего когда-то по колено в крови, немытые, нечёсаные, нестриженные, сморкающие в кулак, запускающие пальцы в рот, чтобы извлечь остатки гнилья, плюющие на пол, харкающие, отдающие запахом пота, несчастные остатки, выплюнутые революцией прочь, с ног до головы живые свидетельства несомненного существования этой революции, кричали, надрывались, визжали и голосили в погоне за определением призрака, который, казалось, начал бы существовать только с той минуты, когда наконец сбытчики договорятся, какое к нему применить определение. Военные военного времени, да и вдобавок военные Белой армии (большинство из них были военными только по форме), они были из всех слоёв и положений, и каждый привносил в философию свои замашки и навыки: бывшие студенты – логику, бывшие учителя – педагогику, бывшие юнкера относились с презрением к словесным тонкостям, одни настаивали на исторических подробностях, другие – на языковых. Какие только термины, какая только учёность не пускалась в ход. За часом проходил час, чад, дым войны и духота увеличивались, чахлые лица краснели, глотки не уставали реветь и мысли вертеться вокруг и около. Наконец Мартьяныч вносил предложение: «Революция есть искушение в виде разрушения правопорядка», предлагая остановиться на этой формуле до завтрашнего дня. Но это вызывало новое ожесточение, так как слово «искушение» слишком пахло официальной церковью, а Яблочков и его приверженцы, колебавшиеся между свободными ложами и ложными свободами, видели в этом возврат к причинам погибели государства Российского.

Когда незадолго до сумерек Ильязд вошёл в начинавшую пустеть обжорку, он застал еле различимых в чаду ещё человек двадцать неутомимых спорщиков и стоящего на столе неистового Яблочкова, стащил Яблочкова со стола и, спасаясь от вони и излишней гласности, выволок его на площадь. Они пересекли площадь и исчезли в башне.

– Мои шары, мои шары, – закричал Яблочков, когда они уже начали подыматься по лестнице.

– Подождут вашего возвращения. Подымайтесь, подымайтесь, – отвечал Ильязд, следуя за Яблочковым и толкая его в спину. – И на самый верх, не мешает вам немного отдышаться от вашего зловония.

Яблочков остановился на первой площадке:

– Дайте мне передохнуть. И что вам от меня надо, чего это вы в гневе?

– Ах, у вас ещё хватает смелости спрашивать после вчерашнего? Нет, извольте объясниться, и немедленно, что это за комедия?

– Мне нечего вам объяснять. Не я привёл вас под землю, вы пришли сами. Суваров вас вывел из затруднения и спас, это его дело. Я вас тоже не считаю опасным, так как вы пустопорожний писатель, но чтобы отнять у вас возможность делать глупости, я потребовал клятвы, так как если вы начнете чудить, мы вас прикончим, – он выпалил и замолчал. – Ах, чёртова башня, тяжело.

Ильязд был поражён тоном Яблочкова. Воздушные шары, маниловщина, вечные гимназисты[201], а тут нате – угрозы, да ещё столь определённые. Но враждебный тон Яблочкова его возмущал искренне.

– Я не понимаю, почему вы взяли такой тон, Яблочков, – произнес он растерянно.

– Почему такой тон? Вы его заслужили. Ильязд, нельзя сидеть между двумя стульями. Или вы с нами, за философию, или вы против нас. Неужели вы не понимаете, что время одиночек прошло. Вы должны примкнуть к какому-либо множеству. Я