довел его до такого вот положения, кто теперь, когда уже слишком поздно, принялся вдруг желать ему долгих лет жизни.

В конце концов он все-таки отправляется с матерью на похороны тети Энни. Отправляется, потому что мать очень его просит, а он любит, когда его очень просят, любит ощущение власти, которое внушают ему такие просьбы; ну а кроме того, на похоронах он ни разу не был, интересно же посмотреть, глубока ли окажется могила и как в нее будут опускать гроб.

Похороны пышностью не отличаются. У могилы стоят всего пятеро скорбящих и молодой, прыщавый dominee Нидерландской реформатской церкви. Пятеро – это дядя Альберт с женой и сыном да он с матерью. Дядю Альберта он не видел уже несколько лет. Старик сгибается над своей клюкой почти вдвое; из бледно-голубых глаз его текут слезы; уголки воротника торчат так, точно галстук завязывали на нем чужие руки.

Появляется катафалк. Похоронщик и его помощник одеты в черное и выглядят элегантнее всех присутствующих (он пришел на похороны в школьной форме: костюма у него нет). Dominee читает на африкаансе молитву за упокой души усопшей сестры, после этого катафалк разворачивается к могиле задом, и гроб соскальзывает на уложенные поверх нее колья. К его разочарованию, в могилу гроб не опускают – для этого, оказывается, необходимо дождаться кладбищенских рабочих, – однако похоронщик уважительным жестом предлагает им бросить на крышку гроба по комку земли.

Начинается редкий дождик. С делом покончено, они могут разойтись по домам, вернуться к собственным жизням.

По дороге, ведущей, пересекая акры старых и новых могил, к воротам, он идет позади матери и ее двоюродного брата, сына Альберта. Они негромко разговаривают. Он замечает, что походка у них одинаковая, словно бы затрудненная, оба поднимают ноги и тяжело опускают их на один манер, левую, потом правую. Дю Били из Померании, крестьяне, выросшие в глуши, слишком тугодумные и тяжеловесные для города, неуместные здесь.

Он думает о тете Энни, которую оставили под дождем, на забытом богом Вольтемаде, думает о ее длинных черных когтях, которые обрезала больничная нянечка, – теперь обрезать их будет некому.

«Ты так много знаешь, – однажды сказала ему тетя Энни. Не в похвалу, хотя губы ее сложились в улыбку, а сама она покачивала головой. – Такой маленький и так много знаешь. Как ты сможешь удержать столько всего в голове?» И она, наклонившись, постучала его по макушке костлявым пальцем.

Мальчик у нас особенный, говорила тетя Энни матери, а мать передавала ему. Однако чем он такой уж особенный? Этого ему никто не сказал.

Вот и ворота. Дождь припускает сильнее. Прежде чем им удастся сесть на их поезда – до Солт-Ривер и до Пламстеда, – они еще долго будут тащиться под дождем к станции Вольтемад.

Их нагоняет катафалк. Мать поднимает руку, катафалк останавливается, она заговаривает с похоронщиком.

– Они подвезут нас до города, – сообщает мать.

Приходится залезть в катафалк и сидеть там, зажатым между матерью и беззлобно ругающим Фуртреккер-роуд похоронщиком, – и негодовать на нее, и надеяться, что никто из школьных знакомых его не увидит.

– Леди, я так понимаю, учительницей была, – говорит похоронщик.

У него шотландский выговор. Иммигрант: что такой может знать о Южной Африке, о людях вроде тети Энни?

Таких волосатых мужчин он еще не видел. Черные волосы лезут из носа и ушей похоронщика, торчат пучками из-под накрахмаленных манжет.

– Да, – отвечает мать, – около сорока лет назад.

– Ну, значит, оставила после себя добрый след, – говорит похоронщик. – Это благородная профессия, учительство.

– А что с книгами тети Энни? – спрашивает он у матери позже, когда они опять остаются наедине. Он говорит «книгами», но подразумевает только «Ewige Genesing», множество ее экземпляров.

Мать не знает – или не хочет говорить. За время, прошедшее со дня, когда тетя Энни сломала бедро в своей квартире, до ее переезда в стиклендский дом престарелых, а оттуда – на вольтемадское кладбище № 3, ни один человек, кроме, может быть, ее самой, не подумал о них, о книгах, которые никто не станет читать; а теперь тетя Энни лежит под дождем, дожидаясь тех, у кого найдется время зарыть ее в землю. Думать осталось только ему. Как он удержит столько всего в голове: все книги, всех людей, все истории? Но если он не будет их помнить, то кто же?

Молодость

Wer den Dichter will verstehen

muβ in Dichter Lande gehen.

Goethe[45]

Глава первая

Он живет неподалеку от станции Моубрей, в однокомнатной квартире, за которую платит одиннадцать гиней в месяц. В последний рабочий день каждого месяца он едет поездом в центр, на Луп-стрит, где у «А. и Б. Леви», агентов по продаже недвижимости, крошечная контора под собственной медной табличкой. Младшему из братьев, мистеру Б. Леви, он и вручает конверт с деньгами за аренду. Мистер Леви высыпает их на заваленный бумагами письменный стол, пересчитывает. Выписывает, покряхтывая и потея, квитанцию. «Voilà, молодой человек!» – произносит он и, жеманно поводя рукой, протягивает ему листок.

Он старается не задерживать плату, потому что пошел, снимая квартиру, на обман. Подписывая договор об аренде и внося «А. и Б. Леви» залог, он проставил в графе «Род занятий» не «студент», а «библиотекарь», указав в качестве места работы университетскую библиотеку.

Собственно, это не ложь, то есть не совсем ложь. С понедельника по пятницу он именно там и работает, прибираясь по ночам в читальном зале. Настоящие библиотекари, все больше женщины, предпочитают от этого уклоняться, потому что стоящий на склоне горы университетский городок слишком пуст и мрачен ночами. Даже у него, когда он отпирает заднюю дверь и на ощупь пробирается по черному точно смоль коридору к главному выключателю, пробегает по спине холодок. Любому лиходею не составило бы никакого труда спрятаться за стеллажами – в пять вечера, когда библиотекарши расходятся по домам, – а после обобрать обезлюдевшие кабинеты и затаиться в темноте, поджидая, когда явится со своими ключами он, ночной уборщик.

По вечерам библиотекой пользуются очень немногие, мало кто из студентов даже и знает о том, что существует такая возможность. Так что работы у него мало. Десять шиллингов за вечер даются ему без особых трудов.

Иногда он представляет себе прекрасную девушку в белом, забредающую в читальный зал и по рассеянности остающуюся там после закрытия, воображает, как он посвящает ее в тайны переплетной и каталожного зала, а после выходит с ней вместе под звездное небо. Но этого