Письмо четвертое

Булонь, 1 сентября 1763

<…> Если судить по внешности, булонцы происходят от фламандцев: у большинства нынешних жителей Булони гладкая кожа, светлые волосы и румяные лица, тогда как у французов, как правило, волосы черные, а лица смуглые. Булонцы <…> отличаются независимым нравом, они жестоки и мстительны. Здесь – и в городе, и в деревне – совершается множество самых варварских убийств, крестьяне из зависти или злобы часто поджигают соседские дома. Таких поджогов в прошлом году насчитывалось несколько. Вмешательство в правосудие, свойственное автократиям, всегда оказывает дурное действие на нравственность простых людей. Крестьяне, страдающие от тирании своих хозяев, ведут себя отчаянно и безрассудно. Трудовой народ живет в ужасных условиях и скверно питается; они не имеют ни малейшего представления о том, что такое чистота. В Верхнем городе проживает состоятельный бюргер, которого несколько лет назад за совершенное им кровавое убийство приговорили к дыбе, однако в дело вмешался местный губернатор и преступник был отпущен на свободу; теперь он преспокойно у всех на глазах занимается коммерцией и ни в чем не нуждается. Взбешенный abbé[160], которому епископ, ввиду его порочной жизни, отказал в сане, однажды в воскресенье, воспользовавшись случаем, вонзил прелату, когда тот выходил из собора, нож в спину. Добряк епископ настоял, чтобы негодяя отпустили, однако было сочтено, что за столь тяжкое преступление следует аббата наказать, и наказать примерно. Он был задержан и, хоть рана епископа и оказалась не смертельной, приговорен к четвертованию. Когда пришло время привести этот страшный приговор в действие, аббат стал кричать, что несправедливо обрекать его на столь чудовищные муки за то лишь, что он, желая отомстить за нанесенную ему обиду, ранил недостойного священника, в то время как такой-то (он назвал имя бюргера, о котором только что шла речь) живет в достатке и совершенной безопасности после того, как он безжалостно расправился с бедняком и беспомощной беременной женщиной, не причинившими ему ровным счетом никакого вреда.

Всех жителей Булони можно разделить на три категории: дворянство, или джентри, бюргеры и canaille[161]. Я не называю духовенство, а также всех тех, кто имеет дело с законом, потому что впредь буду время от времени делиться с Вами своими соображениями о религии и духовенстве этой страны; что же до законников, то их можно отнести к одной из вышеназванных категорий. Здешние дворяне тщеславны, спесивы, бедны и нерадивы.

Мало кто из них имеет более шести тысяч ливров годового дохода, что составляет примерно двести пятьдесят фунтов стерлингов; у многих же нет и половины этой суммы. Живет в этих краях, правда, одна богатая наследница, чей годовой доход достигает ста тысяч ливров или четырех тысяч двухсот фунтов, но в эту сумму входят ее драгоценности, туалеты и даже белье. У дворянства не хватает здравого смысла на то, чтобы жить в своих загородных домах, где, обрабатывая собственную землю, они могли бы мало тратить и в то же время разумно использовать свои угодья. Вместо этого, равнодушно взирая на то, как их загородные дома приходят в негодность, зарастают сорняками их сады и поля, они живут в мрачных дырах Верхнего города без света, воздуха и удобств. Там они сидят взаперти и морят себя голодом ради того лишь, чтобы иметь возможность покупать красивые наряды и раз в день появляться разодетыми в церкви или на крепостном валу. У них нет образования, нет вкуса к чтению, отсутствует всякое желание заниматься домашним хозяйством; они, в сущности, вообще ничем не заняты, кроме собственных причесок и туалетов. Они терпеть не могут ходить пешком и никогда бы не вышли из дому, если б не стремление «себя показать». Исключение составляют набожные дворяне, которые бо́льшую часть времени проводят со священником – либо в церкви, либо у него дома. Все прочие развлечения ограничиваются игрой в карты, причем на деньги весьма небольшие. Бережливость, даже скаредность этих людей ни с чем не сравнима: они не едят ничего, кроме супа и bouillie[162], рыбы и салата. Они и помыслить не могут, чтобы пригласить друзей на обед, как-нибудь их развлечь; экономят они даже на кофе и чае, хотя и то и другое в Булони весьма дешево. Полагая, что все пьют кофе или чай дома, сразу после обеда, который подается не позже часу, они во второй половине дня предложат вам бокал шербета или сиропа с оранжадом. Иными словами, я не знаю более ничтожных смертных, чем булонские дворяне; они бессмысленны для самих себя и бесполезны для общества; они лишены достоинства, разума и чувства; надменность их вызывает презрение; тщеславие смехотворно. Они кичатся своим званием и ни за что не станут иметь дело с купцами, коих называют плебеями. Стараются они подальше держаться и от иностранцев, делая вид, что церемонятся, – однако, насколько мне известно, церемонность эта в значительной мере притворна: они тщатся скрыть свою бедность, каковая при более тесном общении наверняка покажется недостатком куда более серьезным. Учитывая жизнелюбие французов, трудно взять в толк, как могут они вести жизнь столь скучную – вдали от общества, лишенную развлечений. А между тем единственными светскими развлечениями в городе являются кукольные и шутовские представления; впрочем, их религиозные обряды – это в своем роде тоже нескончаемый спектакль. Их мессы и церковные праздники, процессии и паломничества, исповеди, лики святых, свечи, сутаны, ладан, посвящения и освящения, моралите, аллегории и бесконечные спектакли, происходящие почти каждый день, представляют собой развлечение круглогодичное. Если идолопоклонство подразумевает страх, то к ритуальному лицедейству римской религии слово это применимо менее всего. Такого рода фиглярство не только не вызывает у людей священный ужас, но веселит их, поддерживает хорошее настроение. Католик с таким же нетерпением ждет праздника St. Suaire, или St. Croix, или St. Véronique[163], как английский школьник – представления «Панч и черт»; церковный фарс обычно вызывает ничуть не меньше смеха, чем балаганный. Даже когда на Святой неделе изображается во всех подробностях, долженствующих вызвать самые высокие чувства, снятие с креста, вы не увидите в толпе зрителей ни одного печального лица; все болтают, хихикают, смеются, и ставлю десять против одного, что обязательно найдется несколько человек, что поднимут на смех женщину, исполняющую роль Девы Марии. <…> Как бы пышные церемонии этой религии, а также огромного числа праздников, которые здесь отмечаются, ни повышали дух толпы, ни помогали ей забыть о своей тяжкой доле, они одновременно с этим вызывают пустяшный