— Мы должны спешить, пока меня не обнаружили: здесь я на чужой территории. Но я могу унести только одного из вас. Твоего друга придется оставить здесь.

— Нет, возьми его! Он маленький, он слабее меня…

— Анна! Ты уверена, что готова пожертвовать собой для него? Ведь тебе отсюда самой никак не выбраться.

— Ангел мой! Когда он будет в безопасности, скажи ему, что я его очень любила. Уноси его скорей, уноси! А то он очнется, и тут такое начнется…

— Как знаешь. Ты сама так решила.

Он поцеловал меня в лоб, подхватил Лопоухого и полетел в сторону моря. Он еще помелькал над синей гладью, будто маленький парус, а потом исчез вдали.

Вот теперь можно было и поплакать.

Глава 11

Я осталась одна на островке среди зыбучих песков. У меня не было воды, но по ночам иногда выпадал мелкий дождь. У меня была моя просфора, мой ангельский хлеб: каждый день я отламывала по одной крошке, стараясь не повредить верхней «крышечки», на которой было изображение Божией Матери.

Вокруг были только голые сухие кусты, а под ними — ни единой живой травинки. По мелкому песку пробегали серые пауки и шмыгали ящерицы. Над морем скандальными голосами кричали чайки, но сюда они не залетали. Одиночество.

Первое время я тщательно обшаривала кусты на краю моего пятачка, пытаясь найти твердую почву за его чертой, но скоро убедилась, что он охвачен гибельными песками со всех сторон.

На кустах кое-где висели высохшие клочья водорослей. Похоже, что во время шторма море добирается сюда и заливает островок. В таком случае можно будет попытаться отсюда выбраться вплавь или по дну, как мы когда-то ушли с Лопоухим из серого города.

Поначалу я отчаивалась и жалобно взывала к Богу:

— Господи мой, Господи! Зачем Ты оставил меня именно сейчас, когда я вспомнила о Тебе? Почему Ты не хочешь помочь мне?

Потом я успокоилась и решила, что мое положение далеко не из худших. Я давно умерла, и мне нечего бояться смерти. Нравится мне это или нет, передо мной вечность, в которой я буду существовать. Я могла бы отбывать ее во льду озера Отчаяния или в лагере, в жутком сером городе по ту сторону моря, или в унылом городе неподалеку. Я могла оказаться навечно там, где царствуют бесы, где от них никуда не скрыться.

В лагере я уже становилась зомби, а теперь мне, похоже, не грозит утрата самосознания.

И я ровным счетом ничего не знаю о самых страшных глубинах ада, находящихся во тьме!

А эти зыбучие пески… Я ушла бы в них с головой, оставаясь при этом живой и невредимой. Простоять всю вечную вечность неподвижно, скованной со всех сторон, не мочь двинуться, сказать хотя бы слово, открыть глаза… И я еще жалуюсь!

Как только я смирилась со своим положением, у меня сразу появилось множество дел и забот на моем острове. Я наблюдала за пауками и приучала ящерок не бояться меня.

Когда я сидела неподвижно, они грелись на моих ногах, рассаживаясь рядком, как галки на заборе.

Выбрав проплешину в самой середине кустов, я наломала веток и плотной стенкой воткнула их по краю. Собрала с кустов сухие клочки водорослей и соорудила себе из них маленькую подушку. Так я построила себе еще один дом…

Вскоре оказалось, что каждый мой день заполнен до отказа. Утром, когда солнце только вставало над морем, я вставала к нему лицом и молилась, обращаясь к Господу, к Божией Матери, к моему Ангелу-Хранителю и к единственному святому, которого знала по имени — к моему Деду, отцу Евгению. Я просила у Бога милости для Лопоухого, где бы он ни был.

Потом я садилась на песок и размышляла. О чем? Обо всем, что случилось со мной за всю мою жизнь, начиная с того момента, как я себя помню. Что прожила я свою жизнь неумно и неправильно, это я давно поняла — пришлось понять! Но теперь у меня появилось время, чтобы снова, да еще и не один раз, пройти свою жизнь шаг за шагом. Чем дольше я это делала, тем меньше она мне нравилась. Я так изуродовала ее грехами, что оставалось только удивляться Божией милости: разве я заслужила, чтобы у меня над головой было небо, чтобы слышать издали крики чаек и шум прибоя, видеть рядом невинные и живые существа — ящерок и паучков?

Удивительное дело! Начиная от Фрейда, все психологи учили нас избегать самоосуждения, чтобы не заработать комплексов и психических надломов. Но чем больше и строже я судила себя и каялась в своих грехах, тем легче, тем спокойней мне становилось. Очень часто, осудив себя по всей строгости за какой-то проступок, я вдруг начинала чему-то радоваться! Может быть, чувство справедливости, присущее старой правозащитнице, двигало мной?

Еще я вспоминала всех, кого любила на Земле и успела полюбить в Раю. Перед земными друзьями и родными я каялась мысленно в небрежении, в нанесенных обидах, просила прощения за совершенные вместе грехи у своих «подельников». Своих дорогих райских родственников я благодарила и мысленно просила молиться за меня.

По крошке в день я незаметно съела всю мою просфору. Осталась только крышечка, которую я решила сохранить во что бы то ни стало: она служила мне иконой Божией Матери. Если на меня нападало уныние, что хоть и редко, но случалось, я брала ее в ладони, смотрела на еле видную фигурку Богоматери с Младенцем и молилась:

— Пресвятая Богородица, спаси нас! — и повторяла эту молитву сотни и тысячи раз.

И уныние проходило.

Я просила прощения у всех, кого мало или неправильно любила, кому не принесла добра, какое могла принести, вспоминала не исполненные на Земле обязательства. И не только на Земле. Вот просила же меня разыскать своего любимого мужа моя прабушка, красавица Ольга. Или Хельга по-варяжски.

Правда, если она знала, как огромен и разнообразен ад, почему же она просила меня разыскать ее мужа? У которого одного глаза нет, зато другой синее неба, на левой руке не хватает двух пальцев, нос перебит, а волосы и борода рыжие. Словом, красавчика.

Олафа Рыжебородого. Смешно. Но я чувствовала себя виноватой не в том, что не нашла его, а в том, что обещала искать и не искала.

Ах, прабушка, прабушка! Ты мне, сама того не ведая,