Шрифт:
Закладка:
Пошел дальше, повидался с покупателями, пообедал, а попозже зашел к Стивенсу в контору.
— Вижу, у вас в городе новый парикмахер, — говорю.
— Да, — говорит Стивенс. Посмотрел на меня пристально и говорит: — Вы не слыхали?
— Чего не слыхал? — говорю. Тут он отвел глаза.
— Я получил то письмо, — говорит, — в котором вы писали, что Пинкертон выплатил по закладной и покрасил дом. Расскажите-ка об этом поподробнее.
И я рассказал, что добрался до Дивижена в среду, а Пинкертон уехал во вторник. Тамошние все у дверей лавки собрались — прикидывали, когда алабамские Старнсы во владение вступят. Пинкертон сам покрасил дом, две могилы прибрал, а Старнсову не стал трогать: видать, беспокоить его не хотел. Я сходил, поглядел на могилы. Он надгробья и те отскреб, а над невестиной могилой посадил яблоню. Яблоня в цвету стояла, да и тамошние о нем столько судачили, что меня разобрало любопытство — захотелось поглядеть на старнсовский дом. Ключ от него хранился у лавочника, и он сказал, он так думает — Пинкертон не рассердится. Чистота там, все равно как в больнице. Плита надраена до блеска, корзина набита растопкой. Лавочник мне рассказал, что перед тем, как ему ехать, он набивает корзину растопкой, доверху набивает.
— Небось алабамские родичи его отблагодарят, — говорю я.
Прошли дальше, зашли в залу. В углу фисгармония, на столе керосиновая лампа и Библия. Стекло в лампе блестит, сама лампа тоже, керосина в ней нет, и даже запаха керосинового не слыхать. Разрешение на брак в рамке над камином, как картина. От 4 апреля 1905 года.
— Вот здесь он ведет счет выплатам, — лавочник (Бидвелл его фамилия) говорит.
Он подошел к столу, открыл Библию. На первой странице записаны рождения и смерти — в два столбца. Невесту звали Софи. Я сперва нашел ее имя в столбце, где рождения, в том, где смерти, она значилась предпоследней. Эту запись сделала миссис Старнс, минут десять небось трудилась, не меньше. А запись была такая:
«Сафи Старнс умерла апреля 16-во 1905».
Последнюю запись Пинкертон сделал четким таким, красивым почерком, счетоводу впору:
«Миссис Уилл Старнс. 23 апреля 1916».
— Взносы в конце, — говорит Бидвелл.
Заглянули в конец. Там они значились ровным столбцом, рукой Пинкертона перечислены. Первый взнос — апреля 16, 1917, 200 долл. Следующая запись сделана, когда он внес в банк следующий взнос: апреля 16, 1918, 200 долл.; и апреля 16, 1919 — 200 долл.; и апреля 16,1920, 200 долл.; и так до самой последней записи — апреля 16, 1930, 200 долл. Тут он провел под столбцом черту и написал под ней:
«Выплачено сполна. Апреля 16, 1930».
Точь-в-точь так писали в прописях, по которым обучали в прежние времена делопроизводству в колледжах, будто оно, перо то есть, само собой вывело росчерк. И похоже, не из хвастовства он таков росчерк сделал, просто перо само собой последнее слово росчерком закончило, видать, перо повело, а он его остановить не успел.
— Значит, он выполнил свое обещание миссис Старнс, — Стивенс говорит.
— Так я и Бидвеллу сказал, — говорю.
Стивенс же продолжает, будто и не слышал меня:
— Значит, старушка может спать с миром. Мне кажется, перо это и хотело сказать, когда оно у него вышло из повиновения: что теперь она может спать спокойно. А ведь ему не намного больше сорока пяти. Во всяком случае, не так уж намного. Не так уж намного, и тем не менее, когда он написал под столбцом «Выплачено сполна» — времени и отчаянию, тягучим, беспросветным, он стал так же неподвластен, как зеленый юнец или девчонка без роду и племени.
— Только девчонка с ним вон какую штуку выкинула, — говорю я. — А в сорок пять — где уж ему другую приискать. Ему к тому времени за пятьдесят перевалит.
Тут Стивенс поглядел на меня.
— Вы, наверное, еще не слышали, — говорит.
— Нет, — говорю. — То есть в парикмахерскую-то я заглянул. Но я знал, что его там не будет. Я наперед знал: как выплатит закладную — он минуты лишней здесь не останется. Может, он о девчонке и не знал ничего, я и такое допускаю. А скорее знал, только ему было на то наплевать.
— Вы думаете, он ничего не знал?
— В толк не возьму, как могло так получиться. Но точно не скажу. А вы как думаете?
— Я не знаю. Да, пожалуй, и знать не хочу. Я знаю кое-что получше.
— Это что же? — говорю. Он опять на меня глядит. — Вот вы все говорите, что я последних новостей не слыхал. Чего это я не слыхал?
— Про Сьюзен Рид, — говорит Стивенс. И на меня глядит. — В тот вечер, как Пинкертон вернулся из отпуска в последний раз, они поженились. И на этот раз он увез ее с собой.
КОГДА НАСТУПАЕТ НОЧЬ
I
Теперь понедельник в Джефферсоне ничем не отличается от прочих дней недели. Улицы теперь вымощены, и телефонные и электрические компании все больше вырубают тенистые деревья — дубы, акации, клены и вязы, — чтобы на их месте поставить железные столбы с гроздьями вспухших, призрачных бескровных виноградин; и у нас есть городская прачечная, и в понедельник утром ярко раскрашенные автомобили объезжают город; наполненные скопившимся за неделю грязным бельем, они проносятся мимо, как призраки, под резкие, раздраженные вскрики автомобильного рожка, в шипенье шин по асфальту, похожем на звук разрываемого шелка; и даже негритянки, которые, по старому обычаю, стирают на белых, развозят белье на автомобилях.
Но пятнадцать лет тому назад по утрам в понедельник тихие пыльные тенистые улицы были полны негритянок, которые на своих крепких, обмотанных шалью головах тащили увязанные в простыни узлы, величиной с добрый тюк хлопка, и проносили их так, не прикасаясь к ним руками, от порога кухни в доме белых до почерневшего котла возле своей лачуги в негритянском квартале.
Нэнси примащивала себе на макушку узел с бельем, а поверх узла насаживала черную соломенную шляпу, которую бессменно носила зимой и летом. Она была высокого роста, со скуластым угрюмым лицом и немного
запавшими щеками, — у нее не хватало нескольких зубов. Иногда мы провожали ее по улице и дальше, через луг, и смотрели, как ловко она несет узел; шляпа на его верхушке никогда, бывало, не дрогнет, не шелохнется, даже когда она спускалась в ров и снова из него выбиралась
