2

Подол красного платья пыхнул ярким, как только я открыл глаза. Я вскочил с кровати. Вот каблуки красных туфель застучали в прихожей. Я туда. Они уже на кухне. На кухне привычная пустота быта: газовая плита, засаленные прихватки, немытая посуда и что-то протухло. Проморгался. Протух, скорее всего, я.

Открыл окно. На улице все еще весна. Бульвар рядом с улицей Гоголя с утра пока еще размазан, будто я не в окно смотрю, а ролик на ютубе в низком качестве. В кармане двести рублей. Вчера было столько же. Завтра будет так же. Одна сторублевая купюра испачкана в крови. Я столько раз этими деньгами расплачивался, столько тысяч лет, что уже знаю наизусть и номера купюр, и потертости, и заломы. Если эти мои две купюры по сто спрятать в разменянном на рублевые сотки миллиарде долларов, я все равно их узнаю. Я бы в привычной городской толпе не смог узнать лицо близкого мне десять лет назад человека, но эти две сотки определю точно. Да и что лица? Я своего лица разглядеть не могу. Пытался, но в зеркалах только блики и пятна.

В лифте я читаю те же самые объявления, что и несколько тысяч лет назад: креветки крупные — 1000 рублей за килограмм. Креветки мелкие — 850 рублей за килограмм, подключение бесплатное, скорость до трехсот мегабит в секунду, позаботьтесь о суставах, ипотека под выгодные проценты, мастер Андрей настроит интернет, проверит компьютер на вирусы, переустановит систему, живет в вашем районе. Лифт замирает с оттяжкой, будто проскочил первый этаж и вернулся обратно. На дверях написано «хуй». В подъезде пахнет кошачьей мочой, но кошку уже давно отсюда выгнали. Дверь в подъезд открыта, сорвана с магнита, и сломан доводчик. На улице пахнет молодым зеленым, старым желтым и высоким синим с редкими белыми прожилками.

Магазин открывается, как только я подхожу к дверям. Выхожу с бутылкой пива и пачкой сигарет. От двухсот рублей остается тридцать рублей мелочью.

К пиву я покупаю пропитанный старым подсолнечным маслом беляш за тридцать рублей у тетки в тесной уличной палатке. Палатка настолько тесная, а тетка настолько крупная, что заполняет почти все пространство внутри. Выслушиваю ту же историю от продавщицы, что и вчера, и позавчера, и тысячу лет назад: «Вот я же беляши эти не жарю? Не жарю! Откуда они берутся? Кто их привозит? Утром прихожу, они уже тут лежат, ждут. Я как проснусь, думаю, что не пойду больше на работу, а потом вспоминаю про беляши, и приходится идти. Иначе как?» Я допиваю пиво и задаю вопрос, который задавал много раз: «А подкараулить? Не уходить домой, дождаться и посмотреть, откуда берутся беляши?» Тетка смотрит на меня как на полоумного: «Совсем что ли? На бульваре ночью нельзя. На бульваре ночью жизни нет». Я выкидываю пустую бутылку в урну. Остатки беляша кидаю пасущимся тут же толстым голубям. Задаю еще один вопрос: «Может, видели, проходила здесь женщина в длинном красном разлетистом платье и в красных туфлях? И девочка семи лет с длинными белыми волосами?» Тетка почему-то смотрит на меня сочувственно, отвечает: «Не видела». Отправляюсь к ближайшей скамейке, где просижу до полудня.

Вокруг снуют люди. Здесь, сидя на скамейке, я замечаю новые лица. Люди спешат, только единицы останавливаются, чтобы оглядеться. С некоторыми я встречаюсь взглядом. Совсем немногие садятся на скамейки поблизости и смотрят в небо, словно пытаются что-то вспомнить. Тех, кто остановился, я могу встретить завтра, тех же, кто спешит, больше не увижу никогда. Здесь, на скамейке, я жду, что среди спешащих промелькнет красное платье, но пока этого не случилось.

В полдень я поднимаюсь со скамейки и иду дальше в сторону набережной, где заканчивается бульвар рядом с улицей Гоголя. Здесь, на набережной, я встречаю монгола. На самом деле никакой он не монгол. Завидев меня, спешит навстречу и представляется: «Андрей Семенович Кац. Политолог». Осторожно жмет руку. Кисть у него тонкая и сухая, будто ветка мертвого дерева. Андрею Семеновичу лет шестьдесят. Носит серый костюм и серую шляпу. И, конечно, он спрашивает меня одно и то же каждый раз: «Молодой человек, а вот как дела в Монголии? Как дела в Монголии, не задумывались разве?» — «Не приходилось», — отвечаю. Мой ответ на самом деле его не интересует, и он пускается в монолог: «Как дела в Монголии? Монголия же есть, а как там дела — непонятно. Что там с правительством? Есть ли какие репрессии? Как вообще президента зовут? А президент в Монголии есть? Как дела в Монголии? Насколько кочевники свободны? Я вот, наверное, хотел бы стать монгольским кочевником. Только совсем настоящим. Чтобы халат на мне цветастый, юрта и многотысячное стадо баранов. Я бы, как в славные монгольские времена, ел мясо, а руки вытирал бы об халат цветастый. И все бы видели, что кочевник я не простой, а вполне даже себе аутентичный. А как дела в Монголии? Молодой человек? Там всё такие же прекрасные бузы готовят, как встарь? Чтобы мяско рубленое и лука сколько надо, и соли, и перца? А тесто крепкое мешают? Как дела в Монголии? В мире всякое творится, а что там, в Монголии, неизвестно. Эпидемии, пандемии, а из Монголии никакой статистики и вообще новостей». — «А как дела в Габоне?» — спрашиваю. «Да причем здесь Габон?» — раздражается. «А Монголия здесь причем? Я напишу большую книгу о Монголии. Я в ней расскажу обо всем, что там происходит. Только бы мне попасть в Монголию». Андрей Семенович замолкает и уходит, неразборчиво бормоча что-то про Монголию. Он идет в сторону пристани и встает в хвост бесконечно длинной очереди в ожидании парома на другой берег.

Я спускаюсь к реке. Здесь каменистый берег, прохладно и почти не видно другого берега. Вдалеке я вижу паром. Мне тоже нужно на другой берег. Я не знаю зачем, но мне необходимо туда попасть. Я вставал в очередь на паром много раз, но очередь никогда не движется, и первый в ней ожидающий в самом худшем положении из возможных. Он точно попадет на паром, если тот пристанет, только паром замер посередине реки и не идет. К закату очередь расходится и на следующее утро выстраивается снова.

Завтра я пойду в другую сторону по