Шрифт:
Закладка:
7. Они потеют через подушечки стоп.
8. Ученые обнаружили, что собаки способны учуять носом аутизм у детей.
– Это ты выдумал, – сказала Джесс.
– Нет. Правда.
– Почему у тебя нет собаки?
На этот вопрос есть много разных ответов. Я не знал, с чего начать. Например, моя мама сказала: любому, кто забывает два раза в день чистить зубы, не хватит силы духа, чтобы ухаживать за другим живым существом. У моего брата аллергия почти на все, у чего есть мех. Тот факт, что собаки, которые были моей страстью после динозавров, но до криминалистики, перестали меня занимать.
Если честно, то я, вероятно, вообще не хотел иметь собаку. Они как дети в школе, которых я терпеть не могу: вертятся вокруг тебя, а потом уходят, когда понимают, что не получат нужного или желаемого от разговора. Они бродят стаями. Они лижут вас, и вы думаете, это от любви, а на самом деле ваши пальцы просто пахнут сэндвичем с копченой индейкой.
С другой стороны, у котов, по-моему, синдром Аспергера.
Как и я, они очень умны.
И, как и мне, иногда им просто хочется побыть в одиночестве.
Оставив Марка Магуайра на несколько минут разбираться со своей совестью, я хватаю чашку кофе в комнате отдыха и проверяю голосовую почту. У меня три новых сообщения. Первое от моей бывшей, с напоминанием, что завтра у Саши в школе родительское собрание – событие, которое я, судя по всему, опять пропущу. Второе от моего дантиста, с подтверждением записи. А третье – от Эммы Хант.
– Эмма, – говорю я, перезванивая ей. – Чем могу быть вам полезен?
– Я… я видела, что вы нашли Джесс. – Голос у нее глухой, полный слез.
– Да. Мне очень жаль. Я знаю, вы с ней были близки. – (В трубке слышны всхлипывания.) – Вы в порядке? Хотите, я пришлю к вам кого-нибудь?
– Она была завернута в лоскутное одеяло, – выдавливает из себя Эмма.
Занимаясь такой работой, как у меня, и закрывая очередное дело, иногда легко забыть, что в мире остаются люди, которые страдают от его последствий всю жизнь. Они будут помнить какую-нибудь мелкую деталь о жертве: лежащую посреди дороги туфлю, руку, сжимающую Библию, или, как в данном случае, противоречие между убийством и тем, что жертва была бережно завернута в лоскутное одеяло. Но я больше ничего не могу сделать для Джесс Огилви, кроме как привлечь к ответу ее убийцу.
– Это одеяло, – всхлипывает Эмма, – принадлежит моему сыну.
Я замираю и перестаю размешивать сливки в кофе.
– Джейкобу?
– Я не знаю… Я не понимаю, что это значит…
– Эмма, послушайте, это может вообще ничего не значить, а если значит, Джейкоб все объяснит.
– А что мне делать?! – восклицает она.
– Ничего. Позвольте заняться этим мне. Вы можете привезти его сюда?
– Он в школе…
– Тогда после школы. И вот что, Эмма, успокойтесь. Мы во всем разберемся.
Повесив трубку, я выливаю полную чашку кофе в раковину: вот насколько я рассеян. Джейкоб Хант признался, что был в доме. У него рюкзак, полный вещей Джес Огилви. Он последний, кто видел ее живой.
У Джейкоба синдром Аспергера, но это не исключает вероятности того, что он может быть убийцей.
Я думаю о том, как резко отвергал Марк Магуайр обвинения в убийстве своей подружки, о его руках без синяков и ссадин, его слезах. Потом я думаю о Джейкобе Ханте, который прибрался в доме, где как будто был учинен разгром. Опустил ли он существенную деталь, что сам его устроил?
С другой стороны, у меня есть приятель жертвы, который, конечно, тот еще тип, но он явно убит горем. Отпечаток его ботинка обнаружен под окном с разрезанной москитной сеткой.
С другой стороны, у меня есть парнишка, одержимый страстью к криминалистике. Парнишка, который не любит Марка Магуайра и знает, как совершить убийство и подставить Марка, чтобы мы заподозрили его в преступлении и попытке замести следы.
У меня есть парнишка, который в прошлом уже был замечен на месте преступления.
У меня есть убийство и одеяло, которое связывает с ним Джейкоба Ханта.
Разница между наблюдателем и участником едва различима; вы можете переступить эту разделительную черту, даже не заметив.
По пути домой из школы я так сильно сжимаю руль, что у меня начинают дрожать руки. Я то и дело поглядываю на Джейкоба в зеркало заднего вида. Он выглядит так же, как сегодня утром: на нем застиранная зеленая футболка, ремень безопасности сдавливает грудь, темные волосы падают на глаза. Джейкоб не дергается, не накручен, не проявляет никаких внешних признаков того, что чем-то расстроен. Означает ли это, что он непричастен к смерти Джесс? Или причастен, просто это не влияет на него так, как повлияло бы на другого человека?
Тэо говорит об уроке математики – о задаче, которую он решил, а никто другой в классе не смог. Я пропускаю все это мимо ушей.
– Нам с Джейкобом нужно заехать в полицейский участок, – говорю я как можно спокойнее. – Так что, Тэо, я сперва высажу тебя у дома.
– Зачем? – спрашивает Джейкоб. – Он получил результаты по рюкзаку?
– Он не сказал.
Тэо смотрит на меня:
– Мама, в чем дело?
Мне хочется рассмеяться. У меня двое детей: один вообще меня не понимает, а другой понимает слишком хорошо. Я не отвечаю, а вместо этого останавливаюсь рядом с нашим почтовым ящиком.
– Тэо, выскакивай и забери почту. Домой сам зайдешь. Я вернусь, как только смогу.
Мы с Джейкобом уезжаем, а Тэо остается стоять посреди улицы.
Но вместо того чтобы ехать в полицейский участок, я паркуюсь у торгового центра.
– Мы перекусим? – спрашивает Джейкоб. – Я, вообще-то, проголодался.
– Может быть, позже. – Я вылезаю с водительского места и сажусь рядом с ним на заднее сиденье. – Мне нужно кое-что сказать тебе. И это очень плохая новость.
– Как когда умер дедушка?
– Да, очень похоже. Ты знаешь, что Джесс пропала, и ее не могли найти несколько дней, и ваша встреча с ней в воскресенье не могла состояться? Полиция нашла ее тело. Она мертва. – Говоря все это, я внимательно слежу за Джейкобом, готовая заметить искру в его глазу, судорожное сжатие руки, которое можно принять за знак. Но Джейкоб совершенно безучастен, просто смотрит на подголовник у себя перед глазами.
– О’кей, – произносит он через мгновение.
– У тебя есть какие-нибудь вопросы?
Джейкоб кивает:
– Можем мы что-нибудь съесть сейчас?
Я смотрю на своего сына и вижу монстра. Только я не уверена, это его настоящее лицо или маска, созданная синдромом Аспергера.
