Шрифт:
Закладка:
С большим неудовольствием и неохотой правительства Великобритании и США выбрали первый вариант и предпочли не оспаривать советские заявления. Особо остро восприняли неприкрытое лицемерие этого решения те, кто напрямую работал с лондонскими поляками. Посол Великобритании при польском правительстве в изгнании Оуэн О’Мэлли прямо заявил в докладной на имя Энтони Идена: «Мы ведь, фактически, прикрываясь необходимостью, использовали доброе имя Англии точно так же, как те убийцы использовали сосенки для сокрытия бойни», – и всё ради создания «видимости нерушимого единства союзников и героического сопротивления России Германии»{389}. При всей душераздирающей мучительности такого решения, иного выбора у Черчилля и Рузвельта по их ощущениям не было, ибо союзничество с Советами было жизненно необходимо для победы в войне в обозримом будущем. И сколько бы британцы и американцы ни ужасались при виде зверств, совершенных этими самыми Советами, победа над нацистами оставалась превыше всего. Как подытожил Черчилль в послании Рузвельту: «На что ещё тут остаётся надеяться истерзанному миру?»{390}
XII. 6 февраля 1945 г.
Анна проснулась в 8:00 и проделала длинный путь сквозь строй советских солдат и американских моряков, охранявших коридоры дворца, до их общей с Кэти Гарриман ванной комнаты. К третьему официальному дню конференции у неё успел сложиться бытовой распорядок. Перво-наперво, поскольку сегодня её очередь, быстрое «принятие ванны через день», следом кофе, апельсиновый сок и яйцо вкрутую на завтрак. (Ей удалось уговорить одного из отцовских поваров-филиппинцев доставлять завтрак ей прямо в номер, что позволяло избежать употребления быстро опостылевшей икры.) Покончив с завтраком, Анна тут же отправлялась в обход по номерам Гопкинса, Гарримана и пресс-секретаря Стива Эрли с целью сбора накопившихся за ночь новостей, согласования предполагаемой повестки дня и получения любой информации, какую ей только удавалось собрать, о предстоящих параллельно с главным заседанием встречах министров иностранных дел. После этого, «отделив зерна от плевел», она скармливала своему отцу полученную кашицу краткой сводки новостей, в которую включала лишь то, что сочтёт нужным довести до его сведения, тщательно отфильтровав известия, которые могли бы его встревожить и повлечь приток лишних утренних посетителей в его покои{391}. Дела делами, а ей важно было выкроить время и для живого общения с отцом. От него Анна унаследовала отменное чувство юмора. Не на публике, конечно, а среди своих она потрясающе остроумно пародировала людей – в особенности самодовольных и напыщенных, – воспроизводя их словесные обороты, интонации и жестикуляцию. Рузвельт, говорят, тоже умел произвести впечатление искрометными репризами, хотя и пользовался этим своим талантом крайне редко и осмотрительно{392}амятуя о том, что более всего на свете отец любит всяческие приколы, Анна делала всё от неё зависящее, чтобы мимо его ушей не прошло ни единой «сплетни, <…> которая могла бы показаться ему занятной или интересной», с тем, чтобы облегчить ему начало дня{393}.
Нежиться по утрам всем им в Ялте было некогда, но сегодня Анна особенно торопилась побыстрее покончить с завтраком. Впереди союзников ждал потенциально переломный день. Большой тройке предстояло, наконец, перейти к обсуждению вопроса о создании организации, призванной объединить нации в едином стремлении к сохранению мира во всём мире на все времена, – проекта, страстным приверженцем которого как раз и был Рузвельт. Кроме этого, на повестке дня стоял вопрос о государственном суверенитете Польши – тот самый, из-за которого Великобритания объявила Германии войну в сентябре 1939 года. И за минувшие четыре с половиной года эти проблемы и опасения сделались ещё более острыми и неотложными. Польша так и оставалась чем-то вроде своего рода гири на весах, и от того, как именно союзники решат польский вопрос, зависело, склонится чаша этих весов в сторону мирного сосуществования народов Европы или сохранения конфликтной ситуации на долгие годы.
Однако, как бы не хотелось Анне оставаться при отце в столь критически важный день, она вынуждена была вскоре препоручить заботу о президенте его врачам – Макинтайру и Брюэнну. Дело в том, что «маленькая тройка»{394}, как тут окрестили дочерей президента, премьера и посла, договорилась об экскурсии в исторический черноморский портовый город, и Анна не хотела её пропустить.
Анна «всё утро работала, как сумасшедшая», бегая туда-сюда за информацией, раздавая указания, выслушивая отцовское мнение о предстоящем дне, строча для него записки с напоминаниями, которые оставляла у него на подушке, и договариваясь об их совместном с Черчиллем обеде. Двум лидерам предстояло провести за обедом первую частную беседу по прибытии в Ялту. Компанию им должны были составить Гопкинс и Бирнс с американской стороны, и сэр Александр Кадоган с британской. Зван был и Гарриман, но лишь потому, что ему, как послу, сподручнее будет улаживать всякие мелкие проблемы, если таковые возникнут (ну, а заодно пусть потешит свое уязвлённое самолюбие). В 10:30 Анна, наконец, освободилась и поспешила присоединиться к Кэти и Саре. Три дочери под охраной офицера Секретной службы тут же погрузились в машину с советским водителем. Облачённые в тёплую верхнюю одежду (Сара, как обычно, – в форменную шинель WAAF, Анна – в строгое твидовое пальто, а Кэти, как самая бывалая, – в шерстяное с меховым воротником), дамы тронулись в трёхчасовой путь, в объезд всего Южного берега, в расположенный на западе Крыма Севастополь.
Хотя до Севастополя было всего-то восемьдесят километров по прямой, дорога туда была проложена не по воздуху, а по горам, и вилась таким же серпантином, как дорога из Сак в Ялту. «Просто-таки мучительно-извилистая», – пожаловалась Сара в письме матери. Проложенная среди скальных вершин над глубокими провалами по лесистым склонам трасса была так пугающе-прекрасна, что Кэти не удержалась и пожертвовала кадром драгоценной плёнки, чтобы запечатлеть её на память для своего фотоальбома. Впоследствии она насчитала на этой единственной фотографии не менее пятнадцати петель серпантина по горным склонам, попавшим в кадр, снятый через лобовое стекло{395}. По пути в Севастополь они миновали Байдарское ущелье, на дне которого ржавели остовы немецких танков, подбитых советскими войсками прошлой весной в Крымской наступательной операции. Во многих сожжённых бронемашинах до сих пор лежали останки немецких танкистов, поскольку у Советов не хватало ни времени, ни трудовых ресурсов на то, чтобы их извлечь и захоронить{396}.
Когда две трети пути остались позади, водитель свернул куда-то не туда. Ни единого прохожего на пустынной горной дороге не было, и вскоре они заплутали окончательно. В конце концов ошибочно выбранная дорога привела их в городок, расположенный в стороне от главного шоссе. И тут иностранные гостьи вдруг почувствовали нечто знакомое в этом ветхом городке. Поначалу они даже не осознали, что случайно наткнулись на место, известное каждому британскому школьнику. Само его название будто всплыло из легенды: Балаклава. «Я исхожу из того, – писала Кэти Памеле по поводу этого незапланированного приключения, – что не мне тебя экзаменовать на предмет знания британской истории»{397}. Балаклава, расположенная в длинной узкой долине между двумя грядами крутых холмов, была тем самым местом, где британская армия
