Шрифт:
Закладка:
Прослушка, перлюстрация
Примерно так же обстояло дело и с прослушкой. Сразу же после моего освобождения соседи из квартиры над нами по секрету сказали, что их днем попросили не возвращаться с работы, а мы весь день слышали визг дрелей над головой. Соседи, предупредившие нас о прослушке сверху, года через три уехали в Израиль и сдали нам эту квартиру для «Ежедневной гласности». Мы не стали искать «жучки» – пусть слушают, если хотят. За этой квартирой, как и за моей, нагло наблюдали из соседнего дома, а иногда звонили по телефону и комментировали увиденное. Но мы даже не закрывали штор – я не воспринимал их как людей. Так было и с перепиской в тюрьме: жене было трудно писать личные письма, зная, что их кто-то читает, а мне – все равно. Но внезапно нам отказали в съеме этой очень удобной для нас квартиры. Ее купил некий молодой человек, почему-то соблазнявший хозяев ценой, в три раза превышавшей ее стоимость.
Одно время любимым развлечением (конечно, работой) сотрудников ГБ было звонить среди ночи часа в два-три по телефону. Я поднимал трубку (телефон на всякий случай я до сих пор никогда не выключаю) и оттуда раздавался омерзительный мат, проклятья и угрозы, извергаемые какой-то женской глоткой. Таких звонков могло быть по три за ночь, они меня, конечно, будили, бесспорно, раздражали, но я так уставал за день, что тут же засыпал.
На время московской конференции ОБСЕ «по человеческому измерению» (и близкой к ней по времени Всемирной Сахаровской конференции) как проявлении бесспорной победы прав человека теперь уже в России телефон в моей квартире был просто выключен, чтобы меня никто не мог найти. У других прослушка велась выборочно или автоматически по кодовым словам, у меня на телефоне (по-видимому, почти всегда) сидели живые «слухачи», которые по наглости своей еще и вмешивались в разговоры.
В конце девяносто третьего года, после третьего полного разгрома «Гласности» я от нечего делать согласился баллотироваться в депутаты Госдумы (на это были предложены еще и маленькие деньги), понимая всю бесперспективность этого на самом деле очень забавного предприятия (потом опишу его подробнее), да еще и в абсолютно гебешном районе (проспекты Вернадского, Ленинский). Офиса у «Гласности» не было уже никакого, пришлось снять два номера в гостинице «Академическая» на Калужской площади. Однажды туда явился на прием какой-то на редкость противный рыжий хмырь лет сорока, который заявил, с каким глубочайшим почтением и уважением он ко мне относится, что им в КГБ (а он – инженер, случайно попавший туда) читали обо мне лекции и вот теперь он хочет меня тайком провести на какое-то совершенно секретное гебешное заседание.
Я терпеливо стал объяснять, что фонд «Гласность» – правозащитная организация, что нас не интересуют секреты КГБ и его структуры, что мы говорим о спецслужбах лишь тогда, когда они нарушают права человека, что свойственно всем спецслужбам, а КГБ – в особенности. Но хмырь не хотел успокаиваться. Он стал мне объяснять, что «случайно» располагает материалами о работе китайской разведки, наносящей ущерб Соединенным Штатам. Убедить его, что мне и это не интересно, я не смог, и он ушел, всучив мне свою визитную карточку.
По забавному совпадению именно в тот вечер мне позвонил со «Свободы» Володя Тольц29. Домашний телефон уже был включен после моего обращения в суд. Я не без удовольствия рассказал ему о рыжем хмыре, и он тут же решил включить запись.
Четыре раза телефонные звонки из Праги прерывались – молча и с руганью, но Володе, включившему автомат дозвона, все же удалось полностью записать мое предложение ко всем, кто интересуется работой китайской разведки в Соединенных Штатах, обращаться к столь уважающему меня господину с его фамилией и двумя телефонами – служебным и домашним.
КГБ в России оставался тем же самым, что и в СССР. Только власть его безмерно выросла и никакого контроля больше не было – соответственно, можно было делать все, что угодно, в прежних советских традициях. В двухтысячном году фонд Карнеги решил провести в Чикаго конференцию о русско-американских отношениях в преддверии первого визита Владимира Путина в Америку. Мне надо было предупредить устроителей, что я не смогу выступить – мой доклад был назначен в первый же день. Естественно, в Чикаго по десятиканальному телефону я дозвониться не смог, но мне удалось дозвониться жене в Париж, она легко дозвонилась в Чикаго и мне уже начал звонить организатор конференции – Майкл Макфол (недавний американский посол в Москве). И тут уже «слухачи» начали раз за разом вмешиваться в его звонки. Я-то к этому привык, но не американец Макфол. Для начала появилась статья в утреннем выпуске «Вашингтон пост», на следующий день – в «Нью Йорк Таймс».
Чтобы как-то завершить эти бесконечные истории, вспомню самую забавную. Осенью девяносто третьего года повесткой (телефон был выключен) меня пригласили в Генеральную прокуратуру России по «делу КПСС». Я пришел с некоторым удивлением – уже шел суд, на который меня не приглашали, хотя перед тем и опрашивали, я был в списке ГКЧП как человек, подлежащий аресту. Но следователь мне сказал, что теперь они расследуют «дело КГБ». Я сделал вид, что ему поверил. Тогда из шкафа, занимавшего всю стену в его кабинете, он достал три (из нескольких сот) толстых скоросшивателя, раскрыл их в местах, где были закладки и дал мне прочесть машинописные тексты. Сперва я ничего не понял: это были какие-то диалоги каких-то людей, вряд ли закончивших три класса начальной школы, их словарный запас и синтаксис были примерно на уровне «Эллочки-людоедки» у Ильфа и Петрова. Но что-то в этих странных текстах мне было знакомо. Я перечел их еще раз и вдруг понял – это были мои собственные разговоры, перепечатанные с магнитофонных записей совершенно безграмотными машинистками, использовавшими свой словарный запас и свой уровень понимания услышанного. Но я вспомнил все эти разговоры. Один из них был у меня дома – со швейцарским журналистом русского происхождения Чертковым, снимавшим о «Гласности» и обо мне небольшой телефильм. Другой – в моем «жигуленке» с переводившей меня и много мне помогавшей в США Людмилой Торн
