такой, не знает, на улице с ним познакомилась. Знает, что зовут Павел, и больше ничего не известно. Самое интересное потом, — продолжал Ваня, распалившись, заволновавшись. — Сказал ей, чтобы собиралась в уголовный розыск, а она мне браслет золотой сует и еще что-то в коробке. Тут, шепчет, хватит вам на целый год. Отобрал я у нее и браслет и коробку, выгнал тоже на улицу. Уж так просто не стала бы взятку пихать, что-то не все тут ясно.

Яров тоже сразу решил:

— Раз взятку дает человек, чего-то боится. Веди-ка ее, Пахомов, сюда. Поговорим с ней на первых порах мы сами.

Инна Ильинична покорно пошла к выходу. Смеялись, покрикивали вслед женщины на скамье:

— Помоложе бы взял, парень. Вон Катька…

Катька — молоденькая девица — скалила зубы, крутила головой с накладной косой. И снова взахлеб вслед Косте закричали Хобкин с «Хомутом», запели песню и те два, ругавшиеся до этого, беспризорника, заматерился густо бродяга. В коридоре от наступившей враз тишины даже зазвенело в ушах. И тут вот Инна Ильинична оживилась. Обернулась и торопливо заговорила:

— Я надеюсь, молодой человек, что вы не обидите меня. Посочувствуйте мне: попасть в такое общество, что может быть ужаснее для культурной женщины. Меня, действительно, зовут Анна Васильевна. А Инной Ильиничной звали просто так, мои знакомые, шутки ради, что ли.

— Идите, гражданка, — попросил строго Костя, — некогда мне слушать. Работы много и без вас…

Инна Ильинична улыбнулась криво, пошла по коридору заплетающейся походкой. Того и гляди, опустится на доски пола, затертые ногами, под эти слабо мерцающие пыльные окна. И опять, уже не оглядываясь, заговорила:

— А знаете ли вы, что ваш учитель Семен Карпович взял у Артемьева золотые кольца. Его выпустил на свободу, а кольца себе. Да его ваш суд расстреляет сразу же, как узнает. Я могу рассказать об этом, если вы не промолчите. Как вы будете жить потом, когда Семена Карповича не будет на свете. Совесть замучает…

— Идите, гражданка, — снова упрямо повторил Костя и подтолкнул ее в спину. Она посмотрела на него умоляющим и злым взглядом, в глазах блеснули слезы. Но вот резко повернулась и уже решительно и быстро пошла по коридору. В кабинет Ярова вошла уже другая женщина — гордая и надменная. Села в кресло рядом со столом, взяла папиросу, предложенную Яровым. Раскурила неторопливо, выпустила клуб дыма и стала в упор разглядывать Ярова. Тот покраснел чуть и, чтобы прогнать это смущение, усмехнулся, склонил голову:

— Ну, так рассказывайте, Инна Ильинична, что за человек был у вас в гостях, в черной куртке.

Она ответила спокойно и твердо:

— Меня зовут Анна Васильевна. Это указано в документе, который отобрали ваши люди. А ночевал у меня случайный знакомый. Я познакомилась с ним возле трактира. Очень интересный мужчина, неотразимый, влюбилась, едва увидела. Пошла бы за ним на край света.

Она явно издевалась. И даже кривила губы и сажала в Ярова струю за струей табачного дыма. Тот улыбался и кивал головой, как доверял ее словам. Спросил вежливо:

— Конечно, это был не Сеземов. В дальнего родственника есть ли смысл влюбляться…

Вот теперь стало ясно, что женщина пыталась бодриться, пыталась играть роль безразличной. Как-то сразу понурилась, согнулась, ответила глухо:

— Нет, конечно, это не Сеземов был. Того я давно не встречала.

И придавила папиросу с силой о пепельницу, прикусила вдруг губу, как боясь расплакаться. Яров вышел из-за стола, аккуратно загоняя гимнастерку под ремень. Обошел Инну Ильиничну и остановился возле Кости.

— Ты, Пахомов, можешь идти. У нас разговор долгий, он еще будет продолжен в Чрезвычайкоме. Там давно хотели с нашей знакомой повидаться да потолковать…

В ответ звонко щелкнули пружины кресла, в котором сидела Инна Ильинична. Уткнулась лицом в локти, зарыдала глухо.

29

Конец августа был тревожный. Горели железнодорожные мастерские, подожженные контрреволюционерами, уезды со страхом ждали появления новой банды во главе с унтером царской армии Иваном Решко, затопила губернию волна самогоноварения, проституции, беспризорности. И не выходила из головы история с Инной Ильиничной. Шел ли в губрозыск, сидел ли за разбором какого-то нового преступления, слушал ли лекцию работника Губкома партии, стоял ли в очереди в милицейской столовке за котелком супа из пшена, так называемого «кондёра», ждал, что вот сейчас кто-то скажет торопливо:

— Ребята, арестован Шаманов. Преступление по должности.

Но никто не говорил таких слов. И сам Семен Карпович, как всегда, приходил на работу, командовал, покрикивал, хотя знал, что Костя арестовал Инну Ильиничну. Будто ничего не случилось.

А тут еще вызвали в Чрезвычайком поздним уже вечером. В небольшой комнатке, тускло озаренной электрической лампочкой, было трое. Впервые близко увидел, председателя губчека Агафонова. Он стоял у круглого камина, заложив за спину руки, словно грел их. Четко выделялись запавшие скулы, широкий лоб. Запрокинул голову с коротко остриженными волосами, прижался затылком к камину, будто тоже грел или разглядывал потолок старинного особняка, исчерченный лепными квадратами. Оглянулся на вошедшего Костю, двинул широким плечом, поправляя наброшенный поверх пиджак.

— Проходи, Пахомов, и садись.

За круглым, на тоненьких ножках столиком, сидел молодой мужчина в гимнастерке с расстегнутым воротом и в красноармейской фуражке с красной звездой. А на стуле возле зарешеченного окна — согнувшись, исхудавший до неузнаваемости Сеземов. Вот он поднял голову, вытянулись еще больше плоские черные от щетины щеки. И опять уставился в пол, выложенный паркетными плитами. Кажется, не удивился ничуть.

— Смотри-ка, Пахомов, — проговорил Агафонов осипшим голосом, — ангел какой сидит. Только крылышки ему прицепить к лопаткам и вспорхнет в райскую обитель. Взяли его вчера в Рождественской церкви. Прятался в чулане, а по соседству в тайнике, в гробах пустых оружие — пистолеты, да браунинги, да гранаты. А он говорит, будто ночевать зашел к попу, мол, негде ему голову прислонить стало, как дезертировал из полка, да из командиров санитарии. Бывший царский поручик и вдруг взялся ухаживать за больными красноармейцами. От радости, значит, решил господин Сеземов послужить, верой и правдой революции. Говорит, плохо чувствовал себя, вот и ударился в дезертиры. Простить просит. Мол, завтра же поедет на фронт.

— Так кто такой был у Инны Ильиничны в гостях в черной куртке и красноармейском шлеме? Кто? — вдруг сразу изменившимся голосом угрюмо спросил он.

— Скажешь ты мне или нет, белогвардеец?

Стул скрипнул. Сеземов еще ниже пригнул голову к коленям, потер ладони рук.

— Я не знаю… Какая-то нелепость, уверяю вас…

— Не знаешь…

Агафонов опять обернулся к Косте:

— Оказывается, он и Озимова не знает.

Сеземов снова пригнулся на стуле, заговорил торопливо:

— Верно, был я