Пока я читал, до меня со стороны постели донеслось тихое бормотанье, я посмотрел туда и увидел, что глаза Хакатри открыты и он пытается что-то сказать. Я смочил его губы водой и поднес к ним чашку, чтобы он напился.

– Мне очень больно, Памон, – такими были его первые слова.

Я несказанно обрадовался, что он меня узнал, схватил его руку и поцеловал.

– Господин, как же я рад вас слышать!

Он застонал, а когда снова заговорил, его голос превратился в едва слышный шепот:

– Я хотел бы сказать… что хорошо быть живым. Но во мне горит огонь, Памон. Во всем теле, до самых костей. Клянусь Садом, лучше бы я умер.

Даже растворенная в воде кровь дракона, попавшая на мои руки, продолжала причинять мне сильную боль – казалось, будто их облизывало пламя, и я не сомневался в ужасных страданиях Хакатри. Однако я не знал, как найти для него слова утешения.

– Нет, господин! Все можно исправить. Нет средства лишь от смерти.

Но Хакатри уже не слушал. Короткое мгновение пребывания в сознании отняло у него все силы, и он снова погрузился в темноту.

В следующие дни мой господин все чаще и чаще приходил в себя. И хотя боль неизменно присутствовала и он говорил о ней удивленно, точно ребенок, обнаруживший нечто совершенно новое, временами он вел себя как прежний Хакатри. Он спросил меня, умер ли дракон, и, конечно, поинтересовался, что с Инелуки. Я заверил его, что Червь мертв, а Инелуки жив и, благодаря удаче, с его братом все в порядке. Я сказал не совсем правду: Инелуки не пострадал физически, но его дух испытывал невероятные мучения. Я слышал много историй о его горьком гневе на смертных, которые сбежали во время схватки с драконом, что большую часть времени он проводит, гуляя с застывшим лицом, в одиночестве, среди деревьев на Березовом холме, и никто не осмеливается к нему подходить.

Получив хорошие известия о брате, Хакатри принялся расспрашивать о судьбе Кормаха и остальных смертных. Тогда до меня еще не дошло известие, что принц выжил, поэтому я просто рассказал о том, что видел в Долине Змея. Если забыть о его страданиях, мой господин снова стал похож на себя – в противном случае я бы промолчал о ненависти к смертным, которая наполняла Инелуки. Но я ничего от него не утаил, и, хотя Хакатри встревожила одержимость Инелуки воображаемыми преступлениями смертных – а они всего лишь потерпели неудачу, – мой господин их ни в чем не винил.

– Они боялись за своего принца, – произнес он потрескавшимися губами. – Никто из нас не знал, как мы поведем себя в такой ситуации. Какие бы чувства ни испытывал мой брат, я надеюсь, что Кормах выжил. Он один из лучших смертных, которых я когда-либо встречал.

Таким был мой господин. Стоит ли удивляться, что я его так любил?

Терпеть ужасные страдания и жалеть простых смертных?

Теперь, когда к Хакатри вернулся разум, я мог рассказать ему о беседе с его матерью. К тому времени когда я закончил, его боль стала такой сильной, что он не мог говорить. Поэтому я бросился искать Дженики, который принес новую порцию кей-вишаа и дал моему господину выпить вина с растворенным в нем порошком. Перед тем как снова заснуть, Хакатри сказал мне:

– Я вернусь в Асу'а, как только это удастся организовать, – но, боюсь, меня придется нести. Пока я еще не могу стоять, не говоря уже о том, чтобы сидеть на лошади. Но я не знаю, что скажет мой брат. Я беспокоюсь о нем. Когда я снова приду в себя, я… я… – Но затем кей-вишаа начал действовать.

И он погрузился в сон.

– Когда запасы кей-вишаа закончатся, он будет очень сильно страдать, – предупредил меня целитель Дженики, когда мы вышли в соседнюю комнату.

– Этого не должно произойти! – воскликнул я, охваченный ужасом. – Он и без того с трудом справляется с болью!

– Я послал к другим известным мне целителям в соседних поселениях и попросил их поделиться своими запасами, но у них почти ничего не осталось к концу Великого года. И даже в густых рощах Асу'а, где все еще растут ведьмины деревья, может оказаться недостаточно цветов, чтобы постоянно сдерживать боль твоего господина. Мы используем все цветы, которые появляются каждый сезон. Ведьмины деревья очень редко цветут и обновляются.

– Что вы хотите сказать, мастер Дженики? Неужели мы вообще не сможем облегчать его страдания? Значит, моему бедному господину придется жить с болью, которая его убивает, несмотря на то что вы каждый день даете ему кей-вишаа?

Длинное лицо целителя стало скорбным.

– Боюсь, именно так, оруженосец. – Он положил руку мне на плечо, редкий жест среди зида'я и моего народа. – Я вижу, как ты ему предан. И рассказал тебе печальную правду, чтобы ты мог выбрать собственный путь.

– Путь? – Я был смущен. – Мой путь совпадает с путем моего господина. Я останусь с ним, что бы ни случилось.

– И все же, – продолжал он, – выслушай меня внимательно. Я слышал, что лорд Инелуки дал злополучную клятву, которая привела к нынешнему катастрофическому положению. Я советую тебе запомнить этот урок. Не давай обещаний, о которых в дальнейшем пожалеешь.

Тогда я не понял, что он имел в виду. Сейчас я смотрю на вещи иначе и благодарен Дженики за то, что он пытался мне сказать. Но я был слишком захвачен моментом, страданиями моего господина и мыслями о том, как многим я ему обязан. Но если я когда-нибудь увижу Дженики, то обязательно его поблагодарю. Он пытался думать о том, что правильно для слуги, а не только о его господине – редкий случай в нашем мире.

Через несколько дней четыре слуги лорда Даниади вынесли на носилках Хакатри и-Са'онсерея из Березового холма. Нас сопровождал небольшой отряд зида'я, чтобы защищать в дороге моего беспомощного господина. Носильщики молчали почти все время нашего долгого путешествия, словно несли труп, а не живое тело. Временами они негромко пели, не знаю – чтобы подбодрить себя или Хакатри? Я старался говорить с моим господином всякий раз, когда представлялась возможность, хотя он редко отвечал словами – обычно это был взгляд или тень улыбки. Его лицо покрывали шрамы от крови дракона, но не так сильно, как руки, грудь и живот, где обжигающее черное вещество оказалось между кожей и доспехами из ведьминого дерева.

Путешествие доставляло Хакатри жуткие мучения, и я могу лишь догадываться о боли, которую он испытывал, когда его несли через горы и долины, хотя носильщики старались соблюдать максимальную осторожность. Конечно, я не сердился, если он, придя в себя, молчал, или за долгие периоды без сознания, когда он бормотал что-то невнятное: страдание у него на лице заставляло меня испытывать благодарность за то, что он вообще мог спать.

Мы поднялись на барже вверх по Красной реке к Лунному мосту, где его хранители – все зида'я – стояли в скорбном молчании, пока слуги несли Хакатри на берег, а потом долго смотрели нам вслед, когда мы продолжили наш путь в сторону Асу'а. Лорд Инелуки шел вместе с нами, он говорил еще меньше, чем носильщики, не думаю, что за все время он произнес больше нескольких отрывистых слов. Наконец, на шестой день нашего печального путешествия, мы увидели Башню Соловья. Статуя Дженджияны смотрела в сторону Потерянного Сада в золотом и алом сиянии, точно отполированная медь, отражала лучи заходившего солнца.