Только теперь оказалось, какой он тут невзрачной, тихой и действенной был ко всему пружиной.

Никогда от этого не искал похвальбы, не выставлял себя, милостями не хвалился, влиянием не тщеславился, но везде его было полно, каждому добрый совет дал, голову охотно подставлял, а когда неясно в чём было, он высматривал лучшую дорогу.

Для принцессы был это служка неоценимый, но, отказываясь от него, она знала, что не потеряет.

С доброй миной в этот день пришёл Талвощ на прощание к доброму, мягкому ксендзу-епискому хелмскому, который его также любил и должен был скучать по нему.

– Я пришёл попрощаться с вашим преподобием, – сказал он, целуя его руку, – гонят меня отсюда, нет спасения. Когда уже Речь Посполитая в опасности от Талвоща, нужно её спасать! Значит, хотя бы голову в прорубь.

Епископ стоял погрустневший.

– Дорогой, – промолвил он, – верь мне, я в этом ничуть не повинен. Охмистру Конецкому ты был солью в глазу, этот на тебя всё сбросил.

Талвощ смеялся.

– Когда я пойду прочь, – сказал он, – от этого он здесь значить больше не будет.

Ксендз-епископ повторно вздохнул.

– Куда же ты? На Литву? – спросил он.

– Один Бог соблаговолит знать, – ответил Талвощ. – Иногда человек, возвратив свободу, не знает, что с ней делать, так и я. На деревне мне не хочется сидеть. Панов много, на дворы которых человек может податься, но не каждого с радостью потянет. Некоторое время, наверное, останусь в Варшаве.

Благословил его ксендз Войцех и так расстались.

Охмистр Конецкий, когда с ним пришлось прощаться, в свою очередь поклялся, что он вовсе не был причиной удаления, что злые языки могли это переложить на него, но он чувствовал себя невинным.

– Разве я обвиняю вашу милость? – отозвался Талвощ. – Боже упаси! Пришёл только с предупреждением, что то, что сегодня меня, завтра может встретить вашу милость. Не станет Талвоща, а сделается что-нибудь не по плану, свалят теперь на охмистра.

Конецкий помрачнел, но слишком доверял своей высокой должности, чтобы особо бояться. Держался с тем достоинством, будучи уверен, что даже злые языки не могли дотянуться до той высоты, на которой он находился.

Сварливая Жалинская тем более чувствительной хотела показаться для Талвоща, чем в душе больше радовалась над тем, что от него избавится. Она имела надежду, что её сын из этого выгадает и приблизится свободней к Заглобянке, которая смотреть на него не хотела.

Самым тяжёлым было прощание с Досей. Талвощ до сих пор не мог изучить девушку и попеременно то заблуждался более сладкими надеждами, то отчаивался. Ни он, никто на свете Доси понять не мог.

Гордая, холодная, насмешливая, обходилась она со всеми мужчинами так, словно ни одного из них достойным себе не признавала.

Встречало это Талвоща, как и иных. Иногда слушала его терпеливей, показывала дружелюбие, но едва он хотел этим воспользоваться, чтобы сблизиться, тут же облачалась гордостью и становилась неприступной.

О любви говорить не позволяла.

Талвощ, богатый после родителей шляхтич, прекрасного имени, был для неё желанным мужем, но о выходе замуж она слышать не хотела.

Пользуясь тем, что должен был с ней попрощаться, литвин решил ещё раз попробовать решительно поговорить с ней.

Дося, которая первая знала тут всё, так, что можно было сказать, что угадывала мысли принцессы, об увольнении Талвоща была осведомлена заранее. Она не удивилась, когда, высматривая её, он застал её в коморе принцессы одну, и объявил, что пришёл попрощаться.

Заглобянка, которая была занята возле каких-то ткацких станков, бросила их и подошла к нему.

– Панна Дорота, – отозвался Талвощ, – сердце моё разрывается. Мне не однажды было мало видеть вас один или два раза на дню, а теперь Бог знает, раз в неделю встретится ли мне это счастье.

А когда Дося молчала, добавил:

– Пусть хоть при этом расставании вольно мне будет ещё раз повторить, что я ваш верный слуга до гробовой доски, а себя и то, что я имею, складываю у ваших ног.

Заглобянка отступила, её личико побледнело и брови стянулись.

– Оставили бы это в покое, – ответила она. – Все вы, мужчины, когда личико нравится, то же самое объявляете и говорите… а на льду не строить.

– Тогда я не больше значу в ваших глазах, чем другие, панна Дорота? – спросил грустно Талвощ.

– Не меньше, чем другие но, по-видимому, и не больше, – повторила Заглобянка. – Знаете ли себя, ваша милость? Я то только знаю, что пока молодая и красы немного есть, она за всё платит, не станет её, начнётся воспоминание, что ни владений, ни имени не принесла, а я этому подвергнуться не хочу и замуж идти не думаю.

Талвощ покачал головой.

– Мне сдаётся, что где есть большая любовь, там ни владений, ни имени не нужно.

– Так это и вам сдаётся, – принуждённо рассмеялась Дося, – а не достаточно вас, семью имеете, отца, братьев, сестёр, родственников, те глаза сироте выкололи бы. Следовательно, прошу, не будем говорить об этом.

– Ежели другим также, как мне отвечать будете, – проговорил Талвощ, – я готов ждать, пока в верной любви моей не убедитесь.

Заглобянка свернула разговор.

– Значит, вас удалили, – сказала она, – но вы удаляться от принцессы не должны.

– И я так думаю, – отпарировал Талвощ. – Останусь в Варшаве. Из Пьясечна недалеко до меня будет, если бы я на что-нибудь пригодился. Впрочем, видится мне, что и принцесса скоро в Варшаву перенесётся. Если бы я на что-то понадобился, – добавил он в итоге, – прикажите искать в трактире «Под Белым конём», у Барвинка, за Краковскими воротами.

Оттого, что Заглобянка не отходила, Талвощ сделал вывод, что она хочет ему ещё что-то поведать; он с радостью ждал, что разговор продолжится.

Дося тихим голосом начала:

– Не правда ли? Мне кажется, что хотя паны сенаторы нашу пани подозревают в том, что она в тайном сговоре с императором и с ним плетёт заговор, очень ошибаются. Она больше способствует французу.

Талвощ головой дал подтверждающий знак.

– Наилучшим доказательством этого было, – добавила Дося, – когда на пришедшую новость о той жестокой резне она так огорчилась, что по целым дням слова от неё выпытать было невозможно. А потом, как начал епископ Валанса распространять письма, которые очищали короля и королеву, начитаться их не могла. Велела мне читать и разъяснять их себе по ночам раз и два.

Она взглянула на Талвоща.

– Я тоже догадался, что с цезарем наша пани потому только умышленно казалась на доброй стопе, чтобы нагнать на сенаторов страха и не допустить