— И любят песню деревни и села! И любят песню большие города*! — торжественно закончила, принимая в руки гусли.

(*стихи Лебедева-Кумача)

Она поискала глазами боярыню Кошкину. Та хмуро смотрела на происходящее непотребство, видно решая, как потом доложить князю о том, что её подопечная умудрилась шагать чуть ли не по головам людей? А тут ещё и песня… Боярыня погрозила пальцем, но не смогла скрыть своего беспокойства о будущем Дорониной.

Дуня ободряюще улыбнулась Евпраксии Елизаровне, ещё шире улыбнулась восторженно-обалдевшей Мотьке, обеспокоенному Григорию и еле удержалась, чтобы не подмигнуть вытаращившему на неё глаза Гавриле.

Ударила по гуслям, извлекая немыслимые звуки, чуть побренчала, приноравливаясь к ним и дожидаясь тишины, подняла руку вверх, показывая, что начинает, повела плечиками и даже чуть притопнула ножкой:

Если с другом вышел в путь, веселей дорога!

Без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями много!*

(*автор Танич, композитор Шаинский)

Она пела задорно и в какой-то момент передала гусли более опытному человеку, чтобы инструмент не мешали ей пританцовывать и дирижировать внезапно образовавшимся хором.

Увлекать, заводить, вдохновлять людей — это как раз то, что ей было любо. А песня… так Дуня нарочно выбрала простую и добрую детскую песенку, чтобы та сразу пришлась по душе слушателям.

И конечно же, она реально рассчитала свои силы в песнопении. Можно было бы спеть что-то более красивое, но не с её слабым голосом. А эта песня сразу была подхвачена звонкими детскими голосами, и счастливые родители поднимали вверх своих голосистых отпрысков, невзирая на их возраст. Благо, самой что ни на есть настоящей боярышней был подан пример песнопения и использования крепкого плеча мужей, а значит, хорошо это, правильно.

Воодушевленная успехом Дуня обернулась, словно её кто под руку толкнул и встретилась со сверлящим взглядом Дмитрия Борецкого. Крепкий, статный, пригожий лицом — всё это было принято ею в един миг. В такого парня легко влюбиться.

Он молод, богат, успешен и пышет уверенностью. Он выбран посадником. Можно сослаться на авторитет матери, но Дмитрий хорошо показал себя не только в Новгороде, но ещё в Венгрии,* и Польше, а недавно Иван Васильевич назвал его московским боярином.

И чего Борецкому не хватало? Неужели он не понимает, что умудрился нанести личную обиду князю? Или всё дело в том, что его неугомонной матери неймется?

Дуне хватило взгляда, чтобы увидеть, что он её тоже оценил и снисходительно-презрительно фыркнул. Она ему показалась зловредным ребёнком, и это было даже забавно. А вот ненависти больше не было. Может, песня захватила, а может, прошёл запал и стал думать головой, а не вестись на обиду. Все равно сейчас он ничего не исправит. Сегодня поле боя за ней остаётся.

Дуня вернула своё внимание людям, заметила, что коробейники со сбитенщиками активно пробираются по рядам и вообще стало посвободнее. Тогда она показала скоморохам, чтобы они возвращались на подиум, а сама попрощалась:

— Не серчай на меня, люд новгородский, если что сделала не так, — поклонилась и быстро спрыгнув, заторопилась под прикрытие своих.

Скоморохи шустро оттеснили Борецкого, и он так же тихо ушёл. А Дуня напоследок напомнила скоморохам, чтобы они направили народ на торг мастеров за городом и не забыли сказать, что сказ был подарен Москвою.

 — Евдокия, — строго произнесла Кошкина и ничего не добавив, резко развернулась.

— Ой, Дуська, ты так хорошо пела и чего раньше молчала? А как ты шла, я думала умру от страха, — спешно делилась впечатлениями Мотя.

— Это я умру, — буркнул Гришка, — рази ж так можно было? А коли обидели бы тя? — воин отвернулся и раздал лещей своим новикам.

— Ой, Дусенька, он тут чуть не загрыз тех парней, что хотели перенять тебя, подставив ладони, — шепотом сдала Григория Мотя. — «Да как они смеют, — передразнила она его, — да кто они такие», и Гаврюшка наш поддакивал ему, представляешь? А потом вдруг раз — и ты уже там, — Мотя махнула рукой на подиум и захихикала.

— Представляю, — хмыкнула Дуня и пожаловалась:

— Устала я что-то… и колени дрожат.

— Это ты переволновалась, — авторитетно заявила подруга, — сейчас тебя умоем и водкою* (*травяная водичка) отпоим. Я сама нужные травки заварю, только купить их надо. Княжьи-то всё вывезли, ни травиночки не оставили.

Добрались до возка, и Дуня впервые была рада этой коробочке. Тонкие стенки отгородили её от чужих взглядов, и она выдохнула. Молчание попутчиц сначала показалось благом, но вскоре безмолвие стало тяготить. Понятно, что Евпраксия Елизаровна не хочет сейчас говорить, но Мотька-то чего словно воды в рот набрала?

— Мы домой? — спросила Дуня только чтобы разбить тишину.

— Хотя какое домой, когда на торг надо ехать…

— На торг, — тут же подтвердила её мысли боярыня. — Евдокия, тут тебе не Москва, — продумывая каждое слово начала Кошкина. — Мне больших трудов стоило договориться пустить скоморохов на площади и выступить перед всем народом. А с тобою мы договорились, что ты не полезешь говорить с людьми. Если совет господ решит, что ты устроила вече, то тебя накажут плетьми, а если наш митрополит узнает, что ты плясала со скоморохами, то жди беды.

— Да как же так? Дусенька же не для себя старалась! А песня её как хороша!

— Цыц, — шикнула на Матрену боярыня, но та все же высказалась:

— Лепо всё было! И на душе радостно от Дусиной песни стало, а это не может быть плохо.

— Угомонись, заступница! — рассердилась боярыня и вернула внимание к Дуне. — Ты, девонька, как умеешь защищаешь нас от нападок, которых мы не заслужили, и прославляешь Москву, за то князь встанет за тебя горой, и бояре худого слова не скажут.

Дуня с Мотей растеряно переглянулись и робко улыбнулись

— Но страшно мне за тебя. Поганые дела здесь творятся, а на виду сплошь благополучие и привычные разговоры. Я уехала из Новгорода ещё девчонкой, чуть старше тебя была и помню, как