что лично сам видел, как сосед в овине вместо родной жены наслаждается дочкой другого соседа, — этому какая теща не поверит? Всякая поверит, и это значит, что надобно одних взъярить и поднять на ножи против других — любой ценой, ибо эта любая цена все равно будет оправдана: когда от двора или поместья соседа не останется ничего, и произойдет это скоро, — можно будет без хлопот это поместье поиметь. И чад, и домочадцев — если нужны, получить в наследство, поставить в работу… Значит — вовремя сказанное злое, черное слово. И такое же дело — вот оно, кощеево яйцо большевизма. Так чего же ты служишь им? «Выясняю», — однажды сказал этой девочке. Так ведь выяснил уже, и служению неправедному подходит конец, он уже близок…

Въехали в деревню, крестьяне стояли общинным (какие Столыпины изжили? Никакие и никто не изживет: стадо — оно и есть стадо) скопом и мрачно бросали взгляды то на пленных, то на красных. Татлин долго прохаживался взад и вперед перед строем красноармейцев, перед пленными, крестьянами. Он принимал решение. Наконец, наступив в крутое дерьмо и основательно измазав сапог, с видимым удовольствием сбросил ком на одного из пленных офицеров, философски заметив, что «вот — я был в говне, а теперь ты в говне будешь». После чего велел своим построиться и крестьян разогнать. Вера была изумлена: «Как? Да ведь это народ, опора наша!» — «Читаешь плохо и мало, — возразил Татлин. — Крестьяне — мелкие собственники и оттого потенциальная опора белых». Потом, прислушавшись к бабским стенаниям, подозвал старосту:

— Зачем они, — кивнул в сторону пленных, — сожгли деревню?

— Нешто я знаю… — Староста говорить не хотел.

— Боишься? — понял Татлин.

— А чего мне их бояться?

Встал офицер — тот самый, о которого Татлин только что вытер ногу.

— Остерегись, дурак… — сказал даже сочувственно. — А то наши вернутся, так ведь не помилуют. Поди, твоя хозяйка-дура и сожгла. Утюгом… — Офицер засмеялся.

— Так может, и вправду твоя Меланья или как ее там… Аксинья дома, избы то есть, сожгла? — Татлин даже улыбнулся.

— Аксинья и сожгла, — нагло сообщил староста.

— Ладно… — Татлин повернулся к Новожилову: — Все, что осталось, сжечь!

Толпа взвыла, староста бросился в ноги:

— Комиссар, комиссар, да ты Бога побойся, как же нам дале жить?

— А никак, — Татлин отшвырнул прильнувшего к сапогу старосту. — Кому вы нужны? От вас вред один…

Принесли керосин, ветошь, мгновенно подожгли амбары, сараи и скотный двор. Жалобно заверещали свиньи.

— А как поджарятся — так и съедим, — сказал кто-то из красноармейцев.

Полыхало сильно. Еще не успели догореть и рассыпаться вспыхнувшие накануне строения, как запылало все, что было из дерева, — все хозяйственные постройки.

— А что, товарищи, — Татлин подошел вплотную к огню, — может быть, именно от этого костра мы и зажжем пожар мировой рэволюцьии?

— Взвейтесь кострами… — восторженно поддержала Вера.

Новожилов стоял среди красноармейцев в мрачном ожидании: беда висела в дымном воздухе…

— Внимание! — крикнул Татлин. — Построиться! — Терпеливо дождался, пока люди Сурцова встанут в строй. — Вы пропустили во-он ту сволочь. Что это означает? А только то, что приказ боевого орла нашей рэволюцьии товарища Троцкого о неукоснительном соблюдении воинской дисциплины нарушен. Дважды. Один раз — когда вы напились на боевом дежурстве. И второй — когда пропустили отряд белых к поезду. На раз-два-три-четыре — рассчитайсь!

Пока считались, прошелся вдоль строя, вглядываясь в лица. Мрачные лица. Понимают, что их ждет. Но ведь не просто революция. Высший пик классового столкновения, Гражданская… Здесь пощады не жди.

— Первый, второй, третий — шагом марш, четвертые на месте! Так, хорошо. Четвертым рубахи снять.

Все поняли, красноармейцы прощались друг с другом, обреченные отдавали — если у кого были — хорошие сапоги товарищам.

— Теперь так, — продолжал Татлин. — Все первые — ко мне!

Кода построились, скомандовал:

— Одним патроном — заряжай! Целься!

Правофланговый стоял с мертвым лицом, винтовка за спиной.

— А ты? Телись!

— Я не могу… — Парня качало.

— Не можешь… — Глаз дернулся. — Тогда — давай винтовку. И ступай к ним. — Подождал, прицелился первым. — Огонь!

Про команду «залпом» забыл, да и не «огонь» надо было, а «пли», но неважно, все всё поняли, залп — неровный, раскатистый — прозвучал. И те, в белых рубашках, рухнули слаженно, слитно, как будто были связаны одной веревкой…

Повернулся к Новожилову, подмигнул, стало ясно: еще не конец.

— Сурцов! — крикнул. — Тебя бы с ними надо, да ладно, служи. Колоду и топор сюда, живо!

— Комиссар, — подошла Вера, — это лишнее. Товарищ Ленин…

— Уйди! — просипел. — К е… матери!

— Комиссар, здесь армия, а не твоя партячейка. — Новожилову теперь было все равно. Понимал: мосты сожжены.

— Заткнись… — Голос у Татлина сел окончательно.

Принесли две колоды, поставили друг на друга, Татлин воткнул огромный мясной топор в верхнюю. Позвал пленного:

— Ты! Иди сюда!

Офицер медлил, приседая на ватных ногах.

— Обосрался? Ты иди!

Второй подошел. Схватил его за веревку на запястьях, швырнул на колоду, взмахнул…

Выстрелы прозвучали как пулеметная очередь, офицеры попадали.

— Новожилов, сволочь… — Татлин стоял с высоко поднятым топором. — Ты же, гад, едва не убил меня! Едва полк не обезглавил, сволочь… Ладно. Теперь смотри…

А Новожилов медленно, не таясь, сунул револьвер в кобуру и, поправив фуражку, ушел…

Трупы лежали на двух концах поляны: слева — красные, справа — белые. Кровь только у тех и других одинаково темнела и густела на глазах…

* * *

…Сашке — если спросят, Новожилов приказал отвечать: мол, в личную разведку командир ушел. Не хотелось разговаривать ни с Татлиным, ни с Пытиным, ни с кем вообще. Побродив с конем по лесу до вечера и вдоволь насобирав брусники, Новожилов нескорой