Шрифт:
Закладка:
– Больше ни за что! – сказала она вслух.
В тот вечер Лина, как обычно, приготовила ужин и отправила детей спать, а потом предложила Эду сходить в местную баню. Он согласился, потому что она говорила таким тоном, который не подразумевал отказа.
Все время Лина думала: «Вот и все. Ты найдешь себе пару, Лина, и сделаешь все, что нужно именно тебе. Ты не будешь больше одинокой и несчастной». Сначала изменилось ее тело, а за ним и Эд. Туман в голове прошел. Она впервые за долгое время мыслила четко и трезво. «Тебе тридцать два года, – сказала она себе. – Твоя жизнь быстро проходит. Если ты будешь ждать до пятидесяти двух, когда дети вырастут, то тебе ни за что никого не встретить».
Она устала постоянно упускать возможности для радости. Она думала о сезоне посадок, зная, что если не посадить горчицу в марте, то придется ждать целый год. Семена нужно купить в магазине, а в Индиане найти их не очень-то легко. Многие в ее городе не любили зелень. Здесь ценили кукурузу, фастфуд и все жареное, а если и готовили овощи, то тушили или жарили их до смерти.
«Вспомни о том, когда ты ходила рядом с ним обнаженной, а он даже не отрывался от своего дурацкого журнала, – твердила она себе. – Тебе хотелось как следует ему врезать. Ярость и горечь были настолько сильны, что ты ощущала их вкус во рту. Как он смеет не целовать меня? С этим нужно что-то делать, Лина! Нужно, пока не стало слишком поздно!»
Она сделала глубокий вдох, словно ее что-то душило, и сказала:
– Эд…
При звуке собственного голоса она поняла, что делает что-то такое, чего не следует делать, особенно здесь, в Либерти-Джанкшн, на ее старой улице, в этой семье, в ее собственной семье. Мир выбрал для нее совсем другую дорогу. Но, черт побери, нет!
Она сказала:
– Эд…
– Эд… – сказала она. – Я хочу расстаться.
Мэгги
Вжизни Мэгги воцарился полный мрак. Она никому ничего не рассказала. Да она и не могла рассказать. Всю боль она держала в себе, превратившись в длинный и холодный кусок обсидиана в форме собственного тела. Смерть казалась ей единственным выходом, единственным путем к свободе.
Даже если бы она могла кому-то рассказать, никто не понял бы ее. Потому что разрыв такого масштаба другие могли бы воспринять как освобождение, как бегство из тюрьмы отношений, из такой одержимости партнером, которая не давала возможности наслаждаться даже бездумной организацией домашней стирки. Но все было не так.
Тюрьмой для Мэгги стал окружающий мир. Тюрьма эта была велика, и она могла пойти, куда ей захочется. Она могла полететь в Мексику, спать на песке и трахаться с кем угодно. Она могла выиграть в лотерею или забеременеть. Но она ничего этого не хотела. Ей всего лишь нужно было снова оказаться в холодном подвале, под пледом – место, где ей быть больше никогда не позволят.
Она не спрашивала, почему все решает только он. Она поняла, что отныне у нее нет голоса.
Когда он отключился, ее вырвало в туалете. Ее рвало желчью. Она стояла на коленях на холодной плитке, и снег за окном уже не казался красивым. Она сказала матери, что заболела, и весь день валялась в своей комнате.
Проблема была в том, что именно он был человеком, которому она могла все рассказать. Теперь ей нужно было найти того, кому можно довериться. Сэмми? Она не знала всех внутренних проблем Мэгги. Родители? У них собственные демоны, и только он помогал ей справиться с этой ситуацией. Он помог ей перерасти их. Братья и сестры? У них собственные дети, свои страхи и трудности. Они жили очень далеко, а когда она звонила им, их постоянно отвлекали дети и им вечно нужно было кого-то откуда-то забирать. Кто-то еще в Северной Дакоте? Знакомые были милы, но близоруки и невнимательны. Они не могли ей помочь, потому что не любили ее по-настоящему.
После смертного приговора пришло наводнение библейского масштаба. Занятия в школе на неделю отменили. Мэгги заперлась в своей комнате и почти ничего не ела. Панические атаки еще более усилились. Часто паника охватывала ее во сне. Люди, которые говорят, что спать – это приятно, никогда не видели кошмаров. Сон, даже без сновидений, не дает осознать краткое облегчение боли. Это не приятное ощущение, а полное онемение. Это пробел во времени, пробел в боли.
Единственное, что давал ей сон, – это перезагрузку. Каждый раз, просыпаясь, Мэгги восстанавливала все события, снова и снова прокручивала в голове слова, сказанные любовью всей ее жизни. Все кончено. Все, что ты считала твоим, у тебя отобрали. Иди куда хочешь, но не в мои объятия.
И она не могла даже поговорить об этом. Потому что он был ее учителем.
Трудно сказать, лучше ли услышать «прощай навек» или таиться, ожидая нового слова, возрождения отношений. Некоторые скажут, что такого понятия, как «навек», не существует. Даже когда люди расстаются навсегда, это означает лишь, что они оказываются в листе ожидания. Если все остальные умрут, он может позвонить тебе. Мэгги знала, что таким ожиданием нечего гордиться. В то же время она понимала, что если ей не удастся его вернуть, то страдать будет только она.
Впервые после того звонка она увидела его, когда снег растаял и на улице остались слякоть и сигаретные окурки. Она задержалась после урока и начала умолять его. Она просила вернуть ей прежнюю жизнь. Она не могла себе представить, что, если бы она не отправила то единственное сообщение, все было бы нормально. Ей была невыносима мысль о том, что она сама лишила себя счастья. Зима с Аароном значила для нее больше, чем вся жизнь.
Он рассказал ей, что случилось: Мари увидела сообщение, Аарон солгал ей, сказав,
