Шрифт:
Закладка:
— Пойди, посмотри, не умер ли. Я ему еще раз вмазал, — приказал Аспид Джеку, растирая укушенное плечо. — Ему бы в дурдоме отдыхать, а не делами вертеть. Старый псих! Шизофреник! Шкуру прогрыз.
Джек успокоил всех:
— Если бы помер, не плакал бы. Слезами от жадности заливается.
Чуть приоткрыв дверь и удостоверившись, что на лестнице никого нет, все трое профессионально-бесшумно выскользнули.
Эх! Служить бы трем этим парням в разведке, а не иконы красть. Как они ловко, бесшумно снимали бы часовых, брали бы языка, как умело тащили бы его через линию фронта.
Дионисий проделывал обратный путь опять в цепких руках Воронка. Позади на полу остался лежать с рассеченным лбом и разбитым носом плачущий Орловский. Да, Орловский плакал, плакал горючими слезами насмерть обиженного ребенка, у которого украли дорогую любимую игрушку.
Обычно люди, если они — полноценные люди, вырастая из детства, перестают быть рабами вещей. Вещь для полноценного взрослого человека носит строго утилитарный характер: машина — чтобы на ней ездить, стул — чтобы сидеть, магнитофон — чтобы слушать музыку. Для ребенка вещь не носит утилитарного характера, она — символ, символ любви к животному, к людям, к детской пушинке-мечте. Отнимая у ребенка игрушку, отнимают часть его иллюзии о мире. Взрослые люди, обожествляющие вещь, тоже в чем-то похожи на детей. Группы блестящих сверкающих предметов создают у них иллюзию их всемогущества. На самом же деле они отнюдь не всемогущи. Чем больше человек баррикадируется предметами, тем беднее он ощущает, тем несвободнее он идет по миру. Да и есть в каждом стремящемся к богатству человеке что-то духовно-недоразвитое, какой-то паталогический детский инфантилизм, как будто лысый беззубый шестидесятилетний младенец насмерть вцепился в золоченую соску-пустышку и в ужасе вращает глазами — как бы ее у него не украли.
Сейчас, сию секунду, у Орловского только что отняли три тысячи. Он уже ощущал в руках триста красненьких хрустящих десяток. И их никогда не будет в его руках, именно этих, от этой прекрасной и щедрой дамы, не будет. Будут другие, такие же прекрасные, красненькие и хрустящие, и мягкие, и истертенькие, и жирные, липкие, потные, а этих, за унесенную Аспадим доску, уже не будет, никогда не будет. И от ощущения непоправимости лишения он бился головой об пол и заливался слезами. Слезы мешались с кровью и во рту его было солено, как будто кто-то выдавливал ему на темя соленый огурец и по его лицу стекала соленая жижа с семечками.
В сейфе под квадратом паркета лежало множество денежных купюр и предметов из золота, но там не было именно этих трех тысяч, что уплыли со Спасом, а он уже видел, как он их кладет туда. Нет, он должен, обязательно должен вернуть три тысячи, вернуть доску. Самое поразительное — это то, что его не волновала разбитая голова, распухший нос, у него не было вполне понятного в его положении чувства мести.
«Вернуть улетевшие деньги, вернуть любой ценой». Он кончил плакать, биться головой об пол. У него созрело решение: «Надо обратиться в милицию. Да, в милицию. Приедут люди в сапогах и фуражках, схватят Аспида, отнимут у него доску, вернут ее ему, и он получит через два дня свои деньги».
Он, хитрый изворотливый Орловский, от чувства оскорбленной жадности явно поглупел. Ох, не надо было бы ему обращаться в милицию, лучше было бы лечь в постель, обложиться мокрыми тряпками, приложить компресс из бодяги и отлежаться, а отлежавшись, забыть, что его избили, что у него отняли икону, дав к тому же еще ею по голове, и снова заняться своими делами, наверстать потерянное. Но человек, когда им движет страсть, неразумен. И пример Орловского подтверждает это положение. Не всегда страсти человека сливаются с каким-нибудь мощным общественным потоком, выносящим его на поверхность. Увы! В жизни страсти чаще заволакивают страстного индивидуума на дно.
Орловский увидел в зеркале свое заплаканное окровавленное лицо. «Да, впечатляюще». Он не стал ни приводить себя в порядок, ни косметировать ушибы. Он стал звонить в милицию, сам удивляясь жалкости и униженности своего голоса. Пока он рассказывал, как его ограбили, избили трое бандитов, в его ушах все время звучал голос Ивана Семеновича Козловского: «Обидели юродивого… отняли копеечку».
Приехавшие милиционеры были серьезны, дотошны, записывали показания, искали отпечатки пальцев на вещах, составляли протокол. «Только что собаку не привезли».
То, что Орловский был пенсионер и жил на пенсию в сорок рублей, несколько удивило немолодого капитана милиции с многочисленными орденскими планками на кителе. С большим сомнением он поглядывал на коллекцию магнитофонов и транзисторов, на арабскую мебель, обтянутую парчой, на фотографии девиц без лифчика в золоченых рамах.
— Неплохо живете. Наверно, имеете еще какие-нибудь иные доходы кроме пенсии? — не выдержал капитан.
Орловский стал рассказывать о своем участии в реставрации храмов. Капитан стал строго спрашивать, где и когда Орловский приобрел украденную у него икону. Только тут Орловский понял, как он сглупил, обратившись в милицию. Нет, не мог он говорить, что икону он купил у Аспида за четыреста рублей два месяца назад, а теперь решил продать за три тысячи и что Аспид решил восстановить «справедливость».
«А что, если они опечатают мою квартиру, найдут сейф? А что, если они еще найдут спрятанные в белье доллары? Нет, теперь машину не остановишь».
В квартире стало совсем многолюдно. Кроме трех милиционеров появилась еще и молодая красивая докторша из „неотложки“. Орловского положили на диван, промыли рану, забинтовали голову.
Через час был арестован Аспид — он не ждал от Орловского такой глупости, как обращение в милицию, — «милые ругаются — только тешатся». Икону Дионисия он не успел увезти ни на одну из своих конспиративных квартир, где обычно совершались иконные сделки. Доска была в его
