которые тащили корзины, очевидно с грязной одеждой, стирать на речку. А старушка так вообще, даже разговаривать не стала, — просто зло сплюнула мне под ноги и ушла, сердито потрясая кулачками и что-то бормоча себе под нос, явно нелицеприятное. Парни с лопатами, которые закапывали овражек, слишком близко подкравшийся к дороге, даже не ответили на моё приветствие.

Капец!

Ну ладно. Вдалеке, на пригорочке, почти к противоположному краю села, стояла церковь. Я направился туда, к ней. Если там застану священника, можно будет про отшельника у него порасспросить. Он однозначно здесь всё про всех знает.

Но, к моему удивлению, когда я подошел к церкви, та была заперта. То есть не просто заперта, а двери и окна в ней были заколочены досками крест-накрест. Прям капитально так заколочены.

Ну ничего себе! Неужели здесь уже церковь искоренили? Интересно кто — воинствующие безбожники в лице комсомольского актива или сектанты?

Что интересно, я, когда шел по селу, чувствовал словно какую-то тяжесть. Только не пойму, что это такое. И ещё какое-то смутное то ли волнение, то ли томление было у меня всё время, пока я тут ходил.

Ну ладно, здесь облом, с налаживанием контактов облом, с молочком облом, значит, пора возвращаться обратно. Хорошо, что из города продуктов прихватил — будет чем позавтракать, хоть и без молочка.

Я свернул на другую улочку и чуть не столкнулся с вчерашним знакомым — рябым комсомольцем, который вчера приходил к нам знакомиться. Вот только я имя его не запомнил.

— Дарова, безбожникам! — по-пионерски салютнул парень и осклабился щербатой улыбкой.

Так как я не знал его имени, то решил подыграть:

— Салют, комсомол! — и тоже в ответ салютнул в пионерском жесте.

— А твои же ещё спят?

— Ага, — кивнул я, — а ты откуда знаешь?

— Да я мимо шел. Гляжу, там ваш Макар в одних подштанниках до ветру пошел, спросонья ещё.

— Да богема же, — махнул рукой я, — артисты.

— А ты?

— А я не артист, я у них на практике, — пояснил я, — из трудовой школы прикреплён.

— Аа-а-а-а, ясно, — неуверенно протянул парень, хотя видно было, что ничего ему особо не ясно.

Я же, решив, что какой-никакой контакт установлен, задал вопрос:

— А почему все ваши односельчане такие недружелюбные? Хотел стакан молочка парного купить, так они даже и разговаривать не хотят.

— Дык это… больной вопрос, — вздохнул парень.

— Молока продать — больной вопрос? — не поверил я. — Я же не просто так, я же за деньги!

— Да дела у нас здесь творятся… такие… нехорошие…

— Рассказывай! — велел я.

— Да было месяца два у них тайное собрание, у сектантов, помнишь, мы вчера рассказывали?

— Помню, — кивнул я. — И какое это имеет отношению к моему желанию позавтракать с молоком?

— Дык на собрании… в общем, решили они пустить провокацию, что советская власть всю скотину отбирать будет. И так убедили всех, что бабы потом такой рёв подняли, что хоть из села беги. А мужиков они подговорили порезать весь скот. Чтоб, значится, советам наши коровки и свинки не достались.

— А вы где были? — не поверил я.

— Дык это… Демьян как раз женился и все наши комсомольцы на свадьбе, значится, были…

— Пребывали в состоянии беспробудного пьянства? — сообразил я.

— Ага, — улыбнулся рябой, явно формулировка ему понравилась.

— А ты где был?

— А я это… тоже пребывал… — чуть виновато развёл руками он.

— Понятно, — вздохнул я, — значит вы там бухали и вовремя диверсию не изобличили да? А в результате крестьяне вырезали весь скот поголовно.

— Так всё и было, — кивнул рябой. — Только у Матрёнихи коза осталась, да и то потому, что одна живёт и не могла сама зарезать, а помогать ей никто из мужиков не помог.

— А куда поп ваш девался? — продолжил собирать сведения я.

— Дык убёг, — развёл руками рябой, — боялся, что зарежут.

— Мда, весёлые дела тут у вас творятся, — покачал головой я.

— Дык сейчас они везде такие… весёлые — вздохнул комсомолец.

Мы ещё поговорили пару минут о том, о сём и я распрощался с ним чтобы идти в школу. Уже прощаясь, я заметил, что у него от головы тянется зеленоватый луч, или призрачная нить. Точно такая же, как и у Юлии Павловны…

Агитбригадовцы как раз просыпались, когда я вернулся на школьный двор.

— А где это ты спозаранку шастаешь? — спросил Макар Гудков, умываясь до пояса возле бочки с водой…

Я аж поёжился — тут в зимней куртке не жарко, а он полуголый, да ещё и холодной водой… брррр…

— Да хотел в селе молочка прикупить, — сказал я.

— Ну и что, прикупил? Почём продают? — засыпал вопросами Макар, интенсивно вытираясь.

— О! Я бы тоже от молочка не отказалась, — из двери школы выглянула Клара, правда одетая в пальто, — к кофею хорошо молочко деревенское.

— А нету молочка! — развёл руками я, — во всём селе нету.

И я в двух словах рассказал о ситуации с глупой гибелью всего поголовья скота.

— Тху, придурки! — зло сплюнул Гудков, — до чего жадные! Чтобы советской власти скот не достался — согласны сами голодными всю зиму сидеть! А то, что советская власть для них старается — не думают!

— Так их сектанты агитнули, — рассказал я слова рябого комсомольца.

— Да уж, весело нам тут будет, уже чую, — сердито фыркнул Гудков и, прихватив полотенце, ушел в школу.

— Ты бы не шастал по селу в одиночку, — сказал Гришка, который шел со стороны сортира и всё прекрасно слышал.

А после завтрака запланированная агитационную лекции Виктора Зубатова на тему «Поповская вера на службе интервенции» Гудков отменил, а вместо этого состоялось заседание актива безбожников села Яриковы выселки совместно с коллективом «Агитбригады 'Литмонтаж». Собрались у нас в школе, в том классе, где спали парни. Наши были все, в полном составе, а из местных пришли вчерашние трое комсомольцев, ещё двое каких-то новеньких и даже привели местную девушку. Закутанная в тёмный плат по самые брови, «передовая» девушка сперва сильно стеснялась, краснела и мямлила, а когда чуть освоилась, вытащила из кармана семечки и принялась