затаивает дыхание, калибрует свои облака. Город, в котором наконец-то пошел дождь. Город длинных теней. Город мостов, испещривших ночную тьму. Нуаровый город Ричарда Уидмарка и Даны Эндрюс. Город, где пляшут «Нолайта», «Трайбека», «Нохо», «Нохар», «Сохо», «Сохар», — город, которому спать недосуг, город, который не ведает, зачем нужен сон, бездомный город, где люди ищут пристанище где угодно, складываются штабелями даже в зените лета. Обманная прохлада июньских ночей, про которую известно: она перетечет в нестерпимый зной. Обманное лето в феврале, когда на улицу выходят в футболках. Умиротворяющая двойственность дней бабьего лета — лучше тешиться иллюзией тепла, чем снова смириться с приходом октября. Осень в городе: как быстро забывается наш роман с летом. Предчувствие грозной зимы, про которую мы все знаем, что она нам понравится.

Парк Штрауса — заснеженный, воскресным утром. Парк Штрауса ранним вечером, когда уже стемнело и люди как раз возвращаются домой с работы. Парк Штрауса воскресным днем, до ужина еще много часов, и всегда эти смутные сероватые осенние тени, прежде чем в пять зажгут фонари и, считай, день окончен. Парк Штрауса в жаркие летние ночи: подыщи себе скамейку, выпей холодной воды, посмотри, как пожилая дама бранится с голубями, которых только что покормила. Парк Штрауса в один прекрасный день, когда его весь перерыли и мне показалось, что мир мой погиб, потому что это был последний из моих миров, потому что я уже утратил все, что мне принадлежало, потому что здесь, в этом потайном уголке мира, я привык думать, что все проходит, что пусть я так сильно люблю жить в этом городе, я за секунду могу превратиться в бездомного, вроде того, который сидел со мной рядом и выругался, когда я сказал, что не могу угостить его сигаретой. Сюда все приходят измерять малость своей жизни громадностью своих утрат.

Воскресенье, четыре утра, тихое гудение прожекторов над Бродвеем, когда на город опускается тишина. Луны нет, машин мало, пьяных еще меньше. Копировальная лавка, запертая за стеклянной дверью, изливающая на тротуар громкий неоновый свет. Внутри толкутся люди — студенты на стажировке. В «Олд-Кантри» пекарь никогда не спит: одинокая песнь записного рогоносца, притягательный запах дрожжей на древних черных сковородах. Дождавшись рассвета, любовники ускользают прочь, последний предутренний поцелуй перед тем, как запоет жаворонок.

Городам случается писать предсмертные записки самоубийц: к тому моменту, когда вы это перечитаете, некоторые места уже исчезнут, поменяют владельцев, пойдут на снос. Это не конец эпохи, не разграбление Константинополя, просто тихая незаметная смена караула, производимая с навязанной поспешностью, которой можно задобрить тиранов-узурпаторов.

Город, когда он превращается в Италию лишь потому, что ты остановился у фонтана и понял, что дело не в жажде. Город, когда он превращается в рыбачью слободу, когда ночь опускается на Центральный парк и парк становится черной поверхностью моря и в мгновение ока переносит тебя на Ибицу. Город, где одно-единственное дуновение воздуха из решетки метро мгновенно превращает его в Сен-Жермен.

Туманность. Благодать консервированной музыки после полуночи, когда такси мчится по Мэдисон, пересекает Парк-авеню и устремляется по Централ-парк-Уэст, беззвучно, мимо бледных поникших фонарей под проливным дождем.

Негромкое покашливание, которым раз-другой прерывается приглушенное рыдание саксофонов. В этой лакуне — неожиданный, слабый, завлекательный запах табака. Ароматы буйного вечера еще не выветрились из моей одежды, заставляют вспомнить слова, смех, прядь ее светлых волос, когда она подалась вперед и спросила, а «нельзя ли нам, может быть» вместе доехать на такси до центра. Какие-то там десять кварталов. Щекастый таксист-бруклинец хмыкает. «Дамы», — произносит он.

Порой я отправляюсь на поиски города, каким, я знаю, он уже никогда не будет. Города-производной, который сам себе любезнее в романах и фильмах, чем на собственных тротуарах. Моего города. Сводчатого города, в котором одинокие мигающие огни на самых верхних этажах травят байки звездам, повествуют про ту ночь, когда все огни погасли и город потерял ориентиры, или про тот день, когда мир остановился и мы подумали, что лишились рассудка. Город, который поминутно изобретает себя заново, но никогда не знает, в каком направлении движется, город, который его враги любят сильнее, чем сам он любит ненавидеть себя. Город, который раз за разом сравнивают с Римом — потому что Риму суждено пасть в один прекрасный день, — но никогда ему не бывать Афинами, ибо он слишком молод, чтобы обладать прошлым.

Именно этот город я ищу во время прогулок. Нью-Йорк, не привязанный к датам. Вневременной, нереальный, призрачный и лучезарный.

Город, каким, наверное, увидел бы его Вальтер Беньямин, если бы поторопился и успел пересечь Пиренеи до того, как его нагнали нацисты. Неслучившийся город неслучившейся жизни Беньямина. Дух писателя царит окрест именно потому, что сам он сюда так и не добрался. Бессмертие призраков, которые никогда здесь не бывали при жизни.

Отыщу где-нибудь скамейку, присяду, побуду с ним. Площадь Беньямина. Сквер Беньямина. Может, это и есть его незримый алтарь, то финальное дивное место, ганглий, горящий в ночи, пока свет его не погаснет. Отсюда исходят все вещи, сюда они возвращаются. Воображаемая нью-йоркская площадь Звезды. Парижская площадь Великой Армии.

Настанет момент садиться в автобус. Встретилось мне сегодня хоть что-то? Я не всегда знаю ответ на этот вопрос. Удалось ли мне обнаружить лучезарное дивное место, где время остановилось и я остался наедине с собой и этим городом? И этого я не знаю. Никогда этого не знаешь. Просто останавливаешься и вглядываешься — это здание, то, узкая улица со странным неполным поворотом, которая навевает некую неверную фантазию, этакий покров, под которым просматривается отпечаток непрожитой, дожидающейся нас жизни. Даже автобус может оказаться дивным местом, пусть и замаскированным, он везет вас к невиданным краям и пределам. Все вокруг перешептывается на напористом тайном языке городов, но я не всегда слушаю, не всегда слышу, а порою не разбираю слов.

Смотрю снова, и вдруг узкая улица со странным неполным поворотом застывает, здания умолкают, автобус вновь становится просто автобусом.

Это мой мир, моя жизнь. Последний взгляд — и к дому. Я отчаянно цепляюсь за что-то, делаю последнюю попытку, и вот это что-то все-таки проникает в сознание, приняв форму вопроса: что во мне все пытается там нечто отыскать? А это лишь способ спросить другое: что там есть такое, что постоянно манит нечто во мне?

Я приезжаю с этим вопросом и с ним же и уезжаю. Ответов не существует. Вместо этого остается ощущение, что подлинный вопрос и не вопрос вовсе, скорее обоюдный призыв: город этот нам дозволено брать взаймы, но не