Вошла компаньонка Эллен и торопливо шепнула мне: «Пожалуйста, не оставайтесь завтракать. Она, конечно, пригласит вас, но вы не оставайтесь, потому что еды не хватит». Затем по лестнице медленно спустилась Эллен Терри. Она была в сером, напоминающем одеяние паломника платье с длинными рукавами и белой отделкой у ворота. В руках у нее была большая потертая кожаная сумка с висячим замочком, которую я помнил с детства; в волосах Эллен по-прежнему красовались коралловые гребни.

Она спросила, кто я такой, а когда я назвал себя, с видимым усилием припомнила меня и осведомилась, играю ли я сейчас на сцене и как чувствуют себя мои родители. На мне была ярко-голубая рубашка, и Эллен сказала, что расцветка эта очень веселая и что яркие цвета всегда оказывали на нее бодрящее действие. Она приглашала меня остаться позавтракать, но я сослался на то, что меня ждут в другом месте. Внезапно она стала рассеянной, и я понял, что не следует дольше утомлять ее. Когда я повернулся, чтобы уйти, она воскликнула. «Ах, это так замечательно! Меня обещали покатать завтра вечером. Я поеду смотреть лебедей в Бодием Касл. Они такие красивые при лунном свете!» Я поцеловал Эллен, и она проводила меня до калитки. Когда я садился в машину, она все еще стояла там, прикрывая глаза рукой от солнца. Затем она улыбнулась, подняла другую руку и помахала мне на прощанье. Тронувшись с места, я обернулся назад, чтобы еще раз взглянуть на Эллен, прежде чем автомобиль завернет за угол, но она уже исчезла.

1928 — 1929

В своей профессии я продвигался в общем неплохо. Жалованье мое со времен «Верной нимфы» удвоилось, и многие директора театров уже знали о моем существовании. Я сыграл несколько спектаклей в «Артс тиэтр» — там возобновили «Чайку». Состав труппы и постановка были почти те же, что в 1925 году в «Литтл тиэтр», и Мириэм Льюис очень рассердилась на меня, когда на генеральной репетиции во время перерыва я объявил за чашкой кофе: «Как досадно все-таки, что после стольких лет мы не сделали в этой пьесе ничего нового! Во второй раз нам следовало бы глубже раскрыть ее». Когда же я сказал режиссеру: «Эту сцену я всегда играл неверно. Разрешите мне попробовать сыграть ее иначе»,— он лишь пожал плечами и ответил: «Как жаль, что вам постоянно хочется улучшать то, что и так хорошо сделано». Это должно было, по-видимому, считаться комплиментом, но, тем не менее, взбесило меня.

Я играл в спектаклях еще нескольких клубов и частных театральных обществ, переживавших в то время пору расцвета. Под эгидой «Сценического общества» я играл в пьесе О’Нила «Великий бог Браун». В руках мы держали маски, которыми в отдельных сценах и диалогах прикрывали лица, что казалось мне довольно претенциозным и неоправданным приемом. Выступил я также в пьесе под названием «Дуомон» с Мартитой Хант и Эсме Перси. Я изображал нечто вроде хора, одет был в вечерний костюм и плащ и, насколько мне помнится, перед началом каждой сцены читал перед занавесом отрывки из Гомера (в английском стихотворном переводе).

В «Артс тиэтр» я играл также в пьесе Мерседес Д’Акоста «Предрассудки». Это была довольно сильная мелодрама о травле польского еврея, живущего в маленьком городке на Среднем Западе Соединенных Штатов. У меня была весьма эффектная, драматическая роль, а Гвен Фрэнгсон-Дэвис очень убедительно сыграла девушку, умело передав национальный акцент. Для меня было большой радостью вновь играть в паре с нею. В отрицательной роли матери этой девушки блистала Мюриэл Эйкед, которая в те дни еще не была признанной комедийной актрисой. Серьезные роли удавались ей так же превосходно, как образы щебечущих тетушек и старых дев, в которых она теперь восхищает публику, и я надеюсь, что наступит день, когда она снова получит возможность играть более драматичные роли. В «Росмерсхольме», возобновленном «Кингзуэй» при участии Эдит Эванс, Мюриэл поистине потрясающе сыграла служанку, которая в конце пьесы рассказывает о самоубийстве влюбленных. Небольшую роль в «Предрассудках» играл Ралф Ричардсон, но мы как-то мало замечали друг друга, и я удивился бы, если бы мне тогда сказали, что в один прекрасный день мы станем друзьями. Ставил пьесу Лесли Бэнкс, работать с которым мне чрезвычайно нравилось. Я очень надеялся, что какой-либо предприимчивый антрепренер пригласит нас в другой театр для регулярных спектаклей, но этого не случилось.

С точки зрения профессиональной карьеры я оказался в то время в незавидном положении. Почти подряд я сыграл в трех неудачных пьесах. Первой был фарс, поставленный в театре на Шефтсбери-авеню. Тут я впервые рекламировался как «звезда». Назывался он «Предлагаю яблоко». Вместе со мной играли Гермиона Бэддели и Мартита Хант. «Ваша манера предлагать яблоко вызывает у меня отвращение!» Второй пьесой был поставленный в Шефтсбери детектив «Череп», где я играл неправдоподобно ловкого сыщика, который в результате оказывался главным злодеем. Джон Деверел, неподражаемо исполнявший роли простаков, сделал все, что мог, для успеха этой пьесы. Действие ее протекало в заброшенной церкви с органом, звучащим под руками привидения. Были там комическая старая дева, попадающая в затруднительные положения, лунатичка-инженю, старый профессор с часами и церковный сторож-кокни с деревянной ногой. И, наконец, я был занят в шедшей в «Стрэнде» пьесе «Без моря», претенциозной стихотворной мелодраме американского поэта Дона Маркиса. В первом акте я по слуху наигрывал на рояле «Любовь и смерть» из «Тристана». В последнем акте героиня, своего рода перевоплощенная Изольда, бросалась с утеса, а я с мрачным видом сидел в макинтоше на соседней скале. Заниматься таким сидением мне пришлось всего неделю.

Мне хорошо платили за все эти эксперименты, но участвовать в них было совсем невесело. Кроме того, я принимая участие еще в одной недолговечной пьесе, поставленной в «Литтл тиэтр», где главную роль очень хорошо исполнял Иен Суинли. Мы всегда встречались с Иеном только на сцене и мне очень хотелось познакомиться с ним поближе. Я дублировал его в «Колесе», когда получил свой первый настоящий ангажемент; мы одевались в одной уборной, играя «Трех сестер» в «Барнзе», и тем не менее никогда не были в дружеских отношениях. Суинли был застенчив и сдержан и, несомненно, считал меня слишком болтливым. В свободное время он довольно много писал — несколько его одноактных пьес